Джеймс Холлис - Почему хорошие люди совершают плохие поступки. Понимание темных сторон нашей души
Наш современный опыт происходит от этих моментов духовного и психологического смещения и малоприметного, на первый взгляд, сдвига от институтов, опирающихся на божественное, к тем, что основываются на общественном согласии. Наш современный мир – первый, вполне познавший психологическое мучение того обывателя, которого Шекспир назвал «Гамлет». Этот замечательный датчанин отлично знает, чего хочет, чего от него требует традиция, и при этом испытывает странную внутреннюю нерешительность. Его решимость «Хиреет под налетом мысли бледным, И начинанья, взнесшиеся мощно, Сворачивая в сторону свой ход, Теряют имя действия»[95]. Он – первый полностью воплощенный психологический портрет, образ глубокого внутреннего конфликта, зажатого между двух мифов. Он – тот, кем впоследствии станем все мы. Утративший божественную определенность, беспокойный внутренне, он наш с вами брат-невротик.
Современные тенденции и позиции уже явственно прослеживаются в XVII веке не только в шекспировском описании невроза и экзистенциальной тревоги, но и в том, как Бэкон дает формулировку основ научной теории и методологии, столь успешно восторжествовавших над миром древнего авторитета[96]. Разделение наблюдателя и наблюдаемого, непредвзятое исследование теорий, которые полагалось проверить методом наглядности, переносит нас из царства субъективной фантазии к предположительно объективной верификации. И кто бы мог подумать, что это отделение человеческого от внешних феноменов способно зажечь чудесный свет лампы накаливания или свет тысячи солнц над Хиросимой? И уж тем более предположить, что это ослепительное сияние может отбрасывать очень глубокую Тень?
Мы, живущие в современную западную эпоху, в свою очередь тоже сделали немалый вклад в фантазию «прогресса». Еще с детских лет мне памятен девиз Дженерал Электрик, звучавший постоянно, словно мантра: «Прогресс – самый важный из наших товаров». Мы убеждены, что добились прогресса, потому что обрели невиданный доселе контроль над природой. Мы живем в контейнерах с регулируемым климатом, преодолеваем значительные расстояния в воздухонепроницаемых цилиндрах из стали и участвуем в одновременном глобальном сообществе, подключившись системой проводов к событиям, происходящим во всем мире. Однако, покончив с рабством на большей части земного шара, мы и далее продолжаем держать миллиарды людей в рабстве экономических стратегий и структур. Мы добились чудес в области здравоохранения, но заполучили новые болезни, не говоря уже о всевозможных издержках и побочных продуктах нашей культурной экспансии. А еще мы умеем разрушать, по меньшей мере, так же быстро, если не быстрее, чем созидать. Так что же в таком случае можно считать мерилом прогресса?
В начальных абзацах главы я высказал мнение, что упадок прежней картины мира отмечается с XIV века, хотя пережитки ее успешно дожили до наших дней. И, хотя первое дуновение модернистской неудовлетворенности и отчуждения проникает на театральную сцену уже к началу XVII века, более явственно модернистская чувственность, знамение все расширяющегося рва между светлой фантазией прогресса и нашим нисхождением во тьму, отчетливо дает знать о себе в начале XIX века. Именно тогда «мудрец из Веймара», как называли Гёте, пересказал на новый лад средневековую легенду о Фаусте. Давайте и мы с вами последуем тропою, ведущей к разделенной душе «модернизма», и к Тени, тайному спутнику нашего времени.
Фауст как имя нарицательное
История Фауста не нова. Впервые появляется она в Средние века, затем занимает театральные подмостки уже Елизаветинской эпохи, став основой, к примеру, пьесы «Трагическая история доктора Фауста» Кристофера Марло. Бродячие театры, колесившие по всей Европе с назидательными кукольными представлениями, тоже инсценируют эту историю, всякий раз со все тем же зловещим предостережением, что любая сделка с дьяволом так или иначе неминуемо влечет за собой проклятие. В пьесе Марло финальная декламация хора звучит следующим образом:
Пал в бездну ада сей ученый муж!
На гибель Фауста взирайте все!
Его судьба да отвратит разумных
От области познанья заповедной,
Чья глубина отважные умы
Введет в соблазн – творить деянья тьмы[97].
Иоганн Вольфганг фон Гёте воспользовался этой нравоучительной притчей, но придумал ей, однако, другой конец. Хотя Гёте по-прежнему делает местом действия Средневековье, он представляет Фауста ученым, переживающим, так сказать, кризис среднего возраста. Фауст – и в этом он подозрительно похож на многих из нас – достиг всех своих целей, но ощущает внутреннюю пустоту. Нет горизонта, не к чему больше стремиться. Он страдает классической депрессией среднего возраста, которая случается, когда наши проекции то ли не срабатывают, то ли уже осуществились, и мы остаемся наедине сами с собой. Но хотя Фауст, переживающий глубокий внутренний конфликт, столь же близок нам, как и Гамлет, он тем не менее несет в себе тот героический импульс, который, возможно, лучше всего выразил Теннисон в своем «Улиссе»: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Фауст наделен неуемным желанием все познать, выйти за пределы пространства, оставшегося после ушедших богов, чтобы прочно там обосноваться. Хотя гетевская переработка средневековой притчи представляет нам Бога и Дьявола в их привычных образах, невозможно не почувствовать их старомодную несообразность желанию Фауста жить своими представлениями и правилами. Если Данте провозглашал спасение надеждой, то самореализация – это тайная надежда Фауста. И в этом снова он наш «современник», нацеленный более на самореализацию в этой жизни, чем на мечтания о другом, небесном царстве[98].
Вторгаясь в эту пеструю смесь уныния и желания, перед Фаустом предстает Мефистофель. Он уже далеко не тот знакомый типаж в красном трико, с хвостом и рогами. Теперь он странствующий школяр. (Если Дьявол, так сказать, объявится когда-нибудь и перед нами, он тоже облачится во что-то такое, что не будет смущать нас – нечто знакомое, успокаивающее, усыпляющее, политкорректное, обращенное ко всему, во что верится охотнее всего.) Представляясь, Мефистофель довольно уклончиво сообщает Фаусту, что:
Часть вечной силы я,
Всегда желавший зла, творившей лишь благое[99].
Более того, он:
…лишь части часть, которая была
В начале все той тьмы, что свет произвела.
Несомненно, Мефистофель – носитель Тени, тот необходимый Другой, которого мы всегда носим в себе. Наша склонность по привычке не сомневаться в чистоте своих мотивов, однозначности результата и возвышенности программы часто сводится на нет более поздним признанием скрытых мотивов и неожиданностью последствий. Таким образом, Гёте представляет Фауста как благородную в основе своей душу, вполне благонамеренную личность, которая тем не менее умудряется и обрушить крышу на свою голову, и погубить чужую жизнь. Но кто мог бы предположить, что намерения, достойные всяческих похвал, дадут такой результат? Кто из нас не брался за дело с наилучшими побуждениями, будь то правильное воспитание ребенка, вклад в благородное дело, чтобы потом, к своему удивлению, смиренно признавать, что результат оказался далек от первоначальных замыслов? Своей головоломкой Мефистофель дает понять, что всякий раз, когда нам не удается проследить присутствие теневой программы, мы игнорируем жизненную динамику в целом и в дальнейшем станем свидетелями самых тревожных проявлений тех энергий, которые мы оставили без внимания. К примеру, моя посылка, что я всегда поступаю с благородными намерениями, полностью видоизменяется тем фактом, что каждый сделанный мною выбор имеет свою скрытую цену. В некоторых случаях цена выбора окажется слишком высокой для меня и для тех, кого я люблю, а о некоторых своих поступках я постараюсь вообще не вспоминать. Или другой пример: мы, живущие в комфортном западном мире, нередко забываем, что этот комфорт достается нам нелегким трудом других людей[100].
Отчетливое проявление сдвига к модернистскому восприятию, которое мы видим в той версии истории, что предлагает нам Гете, мы находим в эпизоде, когда Мефистофель берет Фауста с собой в кухню ведьм. Старшая ведьма, закосневшая в древнем восприятии, не сомневается, что встречается с тем прежним персонажем в красном. «Голубчик сатана, вы снова здесь со мною!» – такими словами приветствует она его. Но Мефистофель поспешно поправляет ее: «Тсс! Не зови меня, старуха, сатаною!»
Давно попало в басни это слово!
Что толку, впрочем, от таких затей?
Не меньше стало злых людей,
Хоть и отвергли духа злого.
Вот оно: четкая демаркация современного мироощущения, наше невольное признание Тени. Парня в красном трико больше нет, а с ним ушла в прошлое старая метафизическая машинерия, которая несла наши проекции зла на Другого и облегчала удобную диссоциацию зла от себя. Хотя злой дух исчез, но мы по-прежнему остаемся со множеством проявлений зла. Иначе говоря, зло свергнуто с престола, но пользуется всеми правами демократии. Зло не «где-то там», на некоем метафизическом плане, оно в нас, в наших повседневных поступках, в истории, которую мы творим.
