Валерий Зеленский - Здравствуй, Душа!
Каждый невроз в самом непосредственном смысле есть невроз страха (тревоги).
Образ и Душа
Не будем забывать, что отправной точкой цивилизации современного западного мира является классическая Греция. Это имеет особенно большое значение для глубинной психологии и, в частности, для юнговской психологии, в которой считается, что психическая жизнь всегда разворачивается под эгидой мифа, а мифы древней Греции наиболее богаты и значимы как отправные точки.
Обратимся к Античности. В Античности образы всегда были объектами почитания и обожания — статуи, живопись, фигуры, вылепленные из глины и вытесанные из камня, образовывали часть местных культов и составляли сердцевину конфликта между христианством и старыми политеистическими религиями.
И во времена Собора в Никее эти сражения продолжались между духом и душой, между абстракциями и образами, между иконопочитателями и иконоборцами, они были всегда. Вспомним идеологическую битву в СССР между сторонниками абстракционизма и властными приверженцами так называемой предметной живописи. Ранее в других формах эта борьба шла в эпоху Ренессанса, а позже Реформации, когда люди Кромвеля разрушали статуи Христа и девы Марии в английских церквях, считая их порождением дьявола. Несколько лет назад культурный мир содрогнулся, узнав о разрушении буддийских статуй в Афганистане талибами. Совсем недавно в Европе разразился так называемый «карикатурный скандал», а в России толпа «верующих» ворвалась в музей Сахарова, где проходила выставка «Осторожно, религия!», и уничтожила ряд картин под тем предлогом, что они оскорбляли религиозные чувства православных.
Ненависть, обожание и священный трепет перед образом, страх перед его силой и властью, перед человеческим воображением очень стары и глубоко сидят в «печенках» нашей культуры. Итак, с одной стороны, свободное парение в образной стихии, а с другой — контроль за ней.
В Никее в 869 году было проведено различие между образом как таковым, его властью, его полной божественной или архетипической реальностью и тем, что образ представляет, на что он указывает, что он означает. Таким образом, образы сделались аллегориями, иконоборцы победили. Образ как таковой, сам по себе, неуловимым образом потерял свою силу. Да, образы были разрешены, но только если были официально одобренными образами, иллюстрирующими теологическую доктрину. Любая несанкционированная изобразительная продукция считалась демонической, подложной, дьявольской, языческой, варварской. Образы были разрешены, но лишь для того, чтобы поклоняться тому, что они представляли: идеи, конфигурации, трансцендентные смыслы. В ту эпоху депотенциированные образы свелись к рациональному интеллектуальному духу.
Такова вкратце история утраты души. И теперь всякий раз, когда я рассматриваю образы как образы чего-то еще — Великой Матери, Пениса, или Побуждающей Силы, или Инстинкта, или какого-либо абстрактного понятия — образ тут же стушевывается в пользу идеи, стоящей за ним. Придавать воображению истолковывающее значение означает думать аллегорически, уменьшая и лишая силы власть воображения.
Если напомнить о юнговской позиции по этому поводу, то психология Юнга основана на душе. Это трехчастная психология. Она строится не на материи и мозге, не на разуме, интеллекте, духе, математике, логике, метафизике. Юнг не использовал ни научные методы и психологию восприятия, ни методы метафизической науки и логику процессов мышления. Он сам говорит, что его основа пребывает в третьем месте между духом и материей: «бытие в душе», esse in anima. И он обнаружил это местоположение, обратившись непосредственно к образам своих безумных пациентов и ксвоим собственным во время «творческой болезни» (Элленбергер, 2004, с. 304).
Душа вместе со своими образами была надолго отчуждена в нашей сознательной культуре, поэтому могла быть узнана только психиатром, поэтом или священнослужителем. В психопатологии, поэзии или религии или через них. Или артистом, художником, для кого воображение и сумасшествие — «близнецы-братья» в культурной антропологии. Поэтому Юнг сказал, что, если вы ищете душу, отправляйтесь вначале к образам своей фантазии: именно в ней психическое представляет себя непосредственно. Любое сознание зависит от образов фантазии. Все, что мы знаем о мире, о разуме, о телесном и прочем, включая дух и природу божественного, приходит через образы и организуется фантазиями в тот или иной паттерн.
Духовные состояния также могут переживаться душевно: чистый свет, пустота, молчание, отсутствие, блаженство, каждое из них охватывает душу или структурируется в ней в соответствии с тем или иным образчиком архетипической фантазии. Поскольку эти образчики являются архетипическими, мы всегда оказываемся в той или иной архетипической конфигурации, в той или иной фантазии, включая фантазию о душе и фантазию о духе. Это «коллективное бессознательное», включающее в себя архетипы, означает бессознательность коллективной фантазии, которая управляет нашей точкой зрения, нашими идеями, поведением с помощью архетипов.
Еще раз вернемся здесь к Юнгу, который говорит: Любой психический процесс есть образ и процесс воображения. Единственное непосредственное знание, которое у нас есть, есть знание этих психических образов. И когда Юнг использует слово «образ», он не имеет в виду отражение объекта или его восприятие, т. е. он не имеет в виду память или послеобразы. Вместо этого он говорит, что этот термин вытекает из поэтического освоения, а именно из фигуры мечты или образа фантазии.
Мы всегда пребываем в той или иной корневой метафоре, архетипической фантазии, мифической перспективе. С точки зрения души, мы никогда не выходим из долины нашей психической реальности.
Образ в соотношении с понятием у Юнга
Для Юнга важен не сам образ, а понятие, например понятие сокровища или чудовища. Ведь не так уж существенно, «если „сокровищем“ в одном случае является кольцо, в другом — корона, в третьем — жемчужина, а в четвертом — даже весь клад. Важной здесь является идея о какой-то чрезвычайно ценной и труднодостижимой вещи, и при этом совершенно все равно, как она обозначается в данной местности. И психологически существенным является то, что в сновидениях, фантазиях и при особых духовных состояниях также могут вновь и вновь, во всякое время и самопроизвольно возникать мифологические мотивы и символы, далеко отстоящие друг от друга» (Юнг, 2008 г, пар. 229). В другом месте: «Нет разницы, если герой победит дракона, поймает рыбу или возьмет верх над каким-либо другими чудовищем» (Юнг, 2008а, пар. 718).
Бейтсон, Хиллман и логические типы
Хиллман в статье из сборника «Who am I?» («Кто я?»), а еще раньше Грегори Бейтсон в замечательной книге «Экология разума» рассуждают о соотношении классов и членов класса. Вот что говорит Бейтсон: «В формальной логике класс всегда представляет другой уровень абстракции, нежели члены этого класса» (Бейтсон, 2000, с. 301–302). Как следствие, класс не может быть членом класса, а член — не может быть классом. Здесь, как замечает Бейтсон, «возникает ошибка логической типизации. Это все равно что съесть меню вместо обеда» (там же).
Вернемся к Юнгу. Понятие «сокровище» относится к классу, образы «кольца», «короны», «жемчужины» и «клада» являются членами этого класса; понятие «чудовище» представляет собой класс, а образы «дракона» или «рыбы» относятся к членам этого класса. Понятно, что «сокровище» или «чудовище» находятся на других уровнях абстракции, нежели члены, входящие в эти классы. В вышеописанном случае Юнг делает выбор в пользу класса, предпочитает класс его членам. Юнга волнует сам «класс», т. е. понятие. Члены класса или образы, говорит Юнг, мало что значат. Тем самым Юнг подменяет абстрактным конкретное. Когда Юнг говорит, что понятие сокровища значит больше, чем образ кольца, короны, жемчужины или клада, и когда он заявляет, что понятие чудовища более важно, нежели образ дракона или рыбы, то он предпочитает абстрактное понятие, нежели конкретный образ, рассматривает первое как более важное, как более «конкретное», чем конкретный образ. Здесь мы подходим к важной проблеме соотношения образа и понятия в психотерапии, к соотношениям цифрового и аналогового представления информации в более широком контексте.
Исихазм и лик
Учение о лике отражает ключевые положения исихазма: энергетизм, мистику света, синергизм. Авторитетный исследователь традиций исихазма в русской философии И. И. Семаева видит в учении о лике А. Ф. Лосева, в первую очередь, один из аспектов синергизма, начало рассмотрения которого было положено в концепции православного энергетизма (Семаева, 1993, с. 208, 243).
В трактовке А. Ф. Лосевым понятий «лик» и «личность» превалируют категории исихастской мистики света: духовное восхождение просветляет лицо, превращает в лик, онтологическая сущность человека на высшей ступени открывается энергетически как свет.
