Игорь Кон - Мальчик – отец мужчины
Между тем последняя грань весьма подвижна. Насилие над детьми часто просто прикидывается «наказанием». По данным комитета Государственной думы по делам женщин, семьи и молодежи, по заказу которого в 2001 г. было проведено масштабное исследование, в России около 2 миллионов детей в возрасте до 14 лет ежегодно подвергаются избиению в семье. Более 50 тысяч таких ребят убегают из дома. При этом мальчиков бьют в три раза чаще, чем девочек. Две трети избитых – дошкольники. 10 % зверски избитых и помещенных в стационар детей умирают. Число избиваемых детей ежегодно растет. По данным опросов правозащитных организаций, около 60 % детей сталкиваются с насилием в семье, а 30 % – в школах. Уголовная статистика отражает лишь 5-10 % реального количества избиений (Гетманский, Коныгина, 2004).
По данным президента Д. А. Медведева, в 2008 г. жертвами насилия в России стали 126 тыс. детей, из которых 1 914 погибли, 12,5 тыс. числятся в розыске. Потенциальными жертвами насилия считаются еще 760 тыс. детей, которые живут в социально опасных условиях. Проблема, по мнению президента, «выходит за рамки собственно правоохранительной деятельности» (газета «Коммерсант». 17 марта 2009 г.).
Экскурс в проблему телесных наказаний кажется уходом от главной темы, но в этом вопросе сфокусировано главное противоречие современной семейной, да и не только семейной, педагогики: воспитание как принуждение или как диалог? Особенно остро этот вопрос стоит перед мужчинами.
Институт отцовства – звено вертикали власти, но в современном мире эта модель плохо работает. Не имея реальной власти над сыном, отец будет гораздо более успешным его воспитателем, если сумеет стать не начальником, а собеседником. Конечно, социально успешный отец, стоящий на красивом пьедестале, импонирует мальчишескому воображению, если такого отца нет – мальчик может его даже придумать. Известно множество случаев, когда мальчик, лишенный отца, «сочинял» его и заставлял своих приятелей завидовать этому героическому образу. Но не меньше примеров того, как гипертрофированно-жесткое властное отцовское начало подавляет и отравляет существование мальчика. Никто не описал этого ярче, чем Франц Кафка в своем знаменитом «Письме отцу».
«Ты недавно спросил меня, почему я говорю, что боюсь Тебя. Как обычно, я ничего не смог Тебе ответить, отчасти именно из страха перед Тобой, отчасти потому, что для объяснения этого страха требуется слишком много подробностей, которые трудно было бы привести в разговоре. И если я сейчас пытаюсь ответить Тебе письменно, то ответ все равно будет очень неполным, потому что и теперь, когда я пишу, мне мешает страх перед Тобой и его последствия и потому что материал намного превосходит возможности моей памяти и моего рассудка <…>.
…Именно как отец Ты был слишком сильным для меня, в особенности потому, что мои братья умерли маленькими, сестры родились намного позже меня, и потому мне пришлось выдержать первый натиск одному, а для этого я был слишком слабым <…>.
Я был робким ребенком, тем не менее я, конечно, был и упрямым, как всякий ребенок; конечно, мать меня баловала, но я не могу поверить, что был особенно неподатливым, не могу поверить, что приветливым словом, ласковым прикосновением, добрым взглядом нельзя было бы добиться от меня всего, что угодно. По сути своей Ты добрый и мягкий человек (последующее этому не противоречит, я ведь говорю лишь о форме, в какой Ты воздействовал на ребенка), но не каждый ребенок способен терпеливо и безбоязненно доискиваться скрытой доброты. Ты воспитываешь ребенка только в соответствии со своим собственным характером – силой, криком, вспыльчивостью, а в данном случае все это представлялось Тебе еще и потому как нельзя более подходящим, что Ты стремился воспитать во мне сильного и смелого юношу. <…>
Меня подавляла сама Твоя телесность. Я вспоминаю, например, как мы иногда раздевались в одной кабине. Я – худой, слабый, узкогрудый, Ты – сильный, большой, широкоплечий. Уже в кабине я казался себе жалким, причем не только в сравнении с Тобой, но в сравнении со всем миром, ибо Ты был для меня мерой всех вещей. Когда же мы выходили из кабины к людям, я, держась за Твою руку, маленький скелет, неуверенный, стоял босиком на досках, боясь воды, неспособный перенять Твои приемы плавания, которые Ты с добрым намерением, но в действительности к моему глубокому посрамлению все время показывал мне, – тогда я впадал в полное отчаяние, и весь мой горький опыт великолепно подтверждался этими минутами. <…>
…Все мои мысли находились под Твоим тяжелым гнетом, в том числе и мысли, не совпадающие с Твоими, и в первую очередь именно они. Над всеми этими мнимо независимыми от Тебя мыслями с самого начала тяготело Твое неодобрение; выдержать его до полного и последовательного осуществления замысла было почти невозможно. Я говорю здесь не о каких-то высоких мыслях, а о любой маленькой детской затее. Стоило только увлечься каким-нибудь делом, загореться им, прийти домой и сказать о нем – и ответом были иронический вздох, покачивание головой, постукивание пальцами по столу: «А получше ты ничего не мог придумать?», «Мне бы твои заботы», «Не до того мне», «Ломаного гроша не стоит», «Тоже мне событие!». <…>
Это касалось как мыслей, так и людей. Достаточно было мне проявить хоть сколько-нибудь интереса к человеку – а из-за моего характера это случалось не очень часто, – как Ты, нисколько не щадя моих чувств и не уважая моих суждений, тотчас вмешивался и начинал поносить, чернить, унижать этого человека… Ты не имел представления о своей власти надо мной… Я был перед Тобой беззащитен… <…>
Невозможность спокойного общения имела еще и другое, в сущности, совершенно естественное последствие: я разучился разговаривать. Я бы, конечно, и без того не стал великим оратором, однако обычным беглым человеческим разговором я все же овладел бы. Но ты очень рано запретил мне слово. Твоя угроза: «Не возражать!» – и поднятая при этом рука сопровождают меня с незапамятных времен. <…>
Особенно Ты полагался на воспитание иронией, она и соответствовала больше всего Твоему превосходству надо мною. Наставление носило у Тебя обычно такую форму: «Иначе ты, конечно, не можешь это сделать? Тебе это, конечно, не под силу? На это у тебя, конечно, нет времени?» – и тому подобное. Причем каждый такой вопрос сопровождался злой усмешкой на злом лице <… >
Моя самооценка больше зависела от Тебя, чем от чего бы то ни было другого, например от внешнего успеха. Последний мог подбодрить меня на миг, не более. Ты же всегда перетягивал чашу весов. Никогда, казалось, мне не закончить первый класс народной школы, однако это удалось, я даже получил награду; но вступительные экзамены в гимназию мне, конечно, не выдержать, однако и это удалось; ну, уж теперь я непременно провалюсь в первом классе гимназии – однако нет, я не провалился, и дальше все удавалось и удавалось. Но это не порождало уверенности, напротив, я всегда был убежден – и недовольное выражение Твоего лица служило мне прямым подтверждением, – что чем больше мне удается сейчас, тем хуже все кончится» (Кафка, 1988. С. 197–204, 208, 230–231).
Конечно, здесь все неоднозначно. Авторитарный по характеру мужчина не может не подавлять сына, это не вина его, а беда. Слабый сын нужен ему для самоутверждения, а сильный от него рано или поздно уйдет. Итог такого конфликта тоже неоднозначен. Может быть, именно отцовская тирания помогла Кафке осознать себя и стать тем уникальным писателем, которого мы ценим? Но мы говорим не об истоках таланта, а о стиле воспитания.
Далеко не все мужчины грубы и авторитарны. Мужская духовная и нравственная сила нередко проявляется как раз в повышенной совестливости и рефлексивности. Со стороны это выглядит слабостью, чтобы рассказать о ней сыну, нужно мужество. Но если это делается в нужное время и в нужной форме, мальчик вполне в состоянии оценить оказанное ему доверие.
На меня произвели большое впечатление «Письма к сыну» Евгения Леонова (Леонов, 1992). Великий артист не только много общался с сыном, насколько это позволяла непоседливая актерская жизнь, но и часто писал ему. Вот несколько выдержек из его книги.
«Андрюша, ты люби меня, как я люблю тебя. Ты знаешь, это какое богатство – любовь. Правда, некоторые считают, что моя любовь какая-то не такая и от нее, мол, один вред. А может, на самом деле моя любовь помешала тебе быть примерным школьником? Ведь я ни разу так и не выпорол тебя за все девять школьных лет».
«Я оттого и пишу эти письма, чтобы исправить что-то неправильное, и выгляжу, наверное, смешным и нелепым, как некоторые мои персонажи. Но ведь это я! В сущности, дружочек, ничего нет проще живой тревоги отцовского сердца.
Когда я один, вне дома, тоскуя, вспоминаю каждое твое слово и каждый вопрос, мне хочется бесконечно с тобой разговаривать, кажется, и жизни не хватит обо всем поговорить. Но знаешь, что самое главное, я это понял после смерти своей мамы, нашей бабушки. Эх, Андрюша, есть ли в твоей жизни человек, перед которым ты не боишься быть маленьким, глупым, безоружным, во всей наготе своего откровения? Этот человек и есть твоя защита».
