Ирвин Ялом - Когда Ницше плакал
«Я сам часто задавал себе этот вопрос, — сказал Брейер. — Я не знаю, как вам ответить, могу сказать только, что я сделал это, чтобы доставить удовольствие Лу Саломе. Она очаровала меня. Я не мог отказать ей».
«Но вы же отказали ей, когда она последний раз появилась в вашем кабинете».
«Да, но я тогда уже познакомился с вами, дал вам обещания. Поверьте мне, Фридрих, ей это было не по вкусу».
«Я отдаю вам честь — вы сделали то, что мне самому никогда не удавалось. Но расскажите мне, чем в самом начале, в Венеции, она очаровала вас?»
«Я не думаю, что могу ответить на этот вопрос. Я знаю только то, что после получаса общения с ней я понял, что не могу ни в чем ей отказать!»
«Да, то же самое она делала и со мной».
«Видели бы вы, как смело она подошла к моему столику в кафе».
«Я знаю эту походку, — ответил Ницше. — Ее римский имперский марш. Она не утруждает себя заботой о преградах, словно ничто не может стоять на ее пути».
«Да, и этот ореол непоколебимой уверенности! А еще в ней есть что-то от самой свободы — ее одежда, ее волосы, ее платье. Она полностью свободна от условностей».
Ницше кивнул: «Да, ее свобода поразительна — и восхитительна! Этому нам всем можно у нее поучиться. — Он медленно повернул голову, и на лице его появилось довольное выражение — боли не было. — Мне Лу Саломе иногда кажется мутантом, особенно если принять во внимание тот факт, что этот бутон свободы расцвел в самой дремучей чаще буржуазного общества. Вы знаете, ее отец был русским генералом. — Он взглянул Брейеру прямо в глаза. — Сдается мне, она с самого начала перешла с вами на „ты“, не так ли? Предложила вам называть ее по имени?»
«Именно так. Еще, когда мы разговаривали, она смотрела мне прямо в глаза и касалась моей руки».
«Да, и мне это знакомо. Йозеф, когда мы первый раз встретились, я был совершенно обезоружен, когда я собрался уходить, а она взяла меня под руку и предложила проводить меня до отеля».
«Со мной она вела себя точно так же!»
Ницше напрягся, но продолжал: «Она сказала, что не хочет расставаться со мной так скоро, что ей просто необходимо побыть со мной подольше».
«Мне она говорила то же самое, Фридрих. А когда я сказал, что моей жене не понравится видеть меня идущим рука об руку с молодой женщиной, она рассердилась».
Ницше усмехнулся: «Представляю себе, как она среагировала на это. Она с неприязнью относится к конвенциональному брачному союзу — она считает это эвфемизмом для сговора женщин».
«Именно это я от нее и услышал!»
Ницше вжался в стул. «Она ни в грош не ставит все условности, за исключением одной — во всем, что касается мужчин и секса, она целомудренна, словно кармелитка!»
Брейер кивнул: «Да, но мне кажется, что мы можем неверно расценивать ее послания. Эта девушка так молода, почти ребенок, она еще не знает о том, как действует на мужчин ее красота».
«В этом я вынужден с вами не согласиться, Йозеф. Она прекрасно понимает, насколько она красива. Она использует ее для того, чтобы господствовать над мужчинами, она высасывает из тебя все соки, а потом переходит к следующей жертве».
Брейер не отступался: «Есть и еще один момент: она так обаятельно пренебрегает условностями, что не стать ее сообщником просто невозможно. Я и сам удивляюсь, как я мог согласиться прочитать письмо, написанное вам Вагнером, при том, что я предполагал, что она самовольно завладела им!»
«Что?! Письмо Вагнера? Я заметил, что одно куда-то пропало. Наверное, она взяла его, когда гостила в Таутенберге. Она ни перед чем не остановится!»
«Она даже показала мне несколько ваших писем, Фридрих. Я сразу почувствовал, что она полностью мне доверяет», — и тут Брейер почувствовал, что, говоря это, он рискует больше, чем когда бы то ни было.
Ницше вскочил. Холодный компресс слетел с его лица: «Она показывала вам мои письма?! Ах, ведьма!»
«Пожалуйста, Фридрих, не будите мигрень! Вот, выпейте последнюю чашку и сядьте, как сидели, — я сменю компресс».
«Хорошо, доктор, в этом смысле я полностью в ваших руках. Но мне кажется, опасность миновала: вспышки света перед глазами прекратились. Должно быть, ваше лекарство действует».
Ницше прикончил последнюю чашку с чуть теплым кофе одним большим глотком. «Все! Хватит! Я за полгода не выпиваю столько кофе! — Осторожно покрутив головой, он снял компресс и отдал его Брейеру. — Он мне больше не нужен. Судя по всему, приступ закончился, не начавшись. Удивительно! Если бы не вы, это все вылилось бы в несколько дней мучения. Жалко, — он бросил взгляд на Брейера, — что я не могу возить вас с собой!»
Брейер кивнул.
«Но как она посмела показать вам мои письма, Йозеф! И как вы могли их читать!»
Брейер открыл было рот, чтобы ответить, но Ницше взмахом руки заставил его замолчать: «Не надо отвечать. Я могу вас понять, понимаю даже, как вам польстило ее доверие. Я чувствовал то же самое, когда она показывала мне письма Рэ и Гилло, который был ее учителем в России и тоже влюбился в нее».
«Как бы то ни было, — сказал Брейер, — я знаю, что это не может не причинять вам боль. Меня бы ранило известие о том, что Берта рассказала другому мужчине о наших с ней самых интимных моментах».
«Да, это причиняет боль. Но и лечит. Расскажите мне все о вашей встрече с Лу. Не щадите меня!»
Теперь Брейер понимал, почему он не рассказал Ницше о том, как в трансе наблюдал за прогулкой Берты с доктором Даркиным. Эти мощные эмоциональные переживания освободили его от ее чар. А Ницше именно это и было нужно — не рассказ о чужих переживаниях, не понимание умом, но его собственные эмоции и переживания, достаточно сильные для того, чтобы сорвать с этой двадцатиоднолетней русской женщины ореол иллюзий, которым он ее окружил.
А какое переживание может быть сильнее для Ницше, чем «подслушивание», наблюдение за тем, как эта женщина очаровывала другого мужчину, используя те же приемчики, против которых однажды не смог устоять он сам? Так что Брейер начал рыться в памяти, пытаясь восстановить каждую минуту, проведенную с ней. Он пересказал Ницше все, что она говорила ему: что она хочет учиться у него, стать его протеже, как она льстила ему, как хотела включить Брейера в свою коллекцию великих умов. Он рассказал, как она вела себя: как она любовалась собой, как поворачивала голову — и так и эдак, как улыбалась, как играла язычком, облизывая пересохшие губы. Описал ее гордо поднятую головку, полный обожания взгляд, прикосновение ее руки, накрывающей его руку.
Ницше, откинув свою массивную голову назад и закрыв глаза, был весь обращен в слух. Казалось, его переполняли эмоции.
«Фридрих, какие чувства вызвали у вас мои слова?»
«Такая буря чувств, Йозеф».
«Расскажите мне обо всем».
«Слишком много, чтобы это могло иметь смысл».
«Не пытайтесь найти смысл, просто начинайте „чистить дымоходы“.
Ницше открыл глаза и взглянул на Брейера, как будто желая убедиться в том, что он больше не ведет двойную игру.
«Давайте, — подгонял его Брейер. — Можете считать это приказом врача. Я хорошо знаю одного больного, который утверждает, что это помогает».
Ницше, запинаясь, заговорил: «Когда вы рассказывали о Лу, я вспоминал мои встречи с ней, мои впечатления — все то же самое, даже страшно. Со мной она вела себя точно так же, как и с вами. Мне казалось, что у меня отнимают все эти острые моменты, священные воспоминания».
Он открыл глаза: «Трудно облекать мысли в слова — очень трудно!»
«Поверьте мне, я лично могу засвидетельствовать, что эта трудность вполне преодолима! Продолжайте! Ваша сила в вашей слабости!»
«Я верю вам. Вы знаете, что говорите. Я чувствую…» — Ницше замолчал, его лицо залила краска.
Брейер настаивал: «Закройте глаза. Вдруг вам будет легче говорить, не видя меня. Или лягте на кровать».
«Нет, я останусь здесь. Я хотел сказать, что я рад вашему знакомству с Лу. Теперь вы знаете меня. А я чувствую родство с вами. Но в то же время я зол, я оскорблен. — Ницше открыл глаза, словно хотел убедиться, что не обидел Брейера, и продолжил тихим голосом: — Вы оскорбили меня этим надругательством. Вы растоптали мою любовь, втоптали ее в прах. Мне больно, вот здесь», — он постучал кулаком по груди.
«Я знаю где, Фридрих. Мне знакома эта боль. Помните, как я расстраивался, когда вы называли Берту калекой? Помните…»
«Сегодня моя очередь быть наковальней, — перебил его Ницше. — И теперь ваши слова бьют по мне, словно молот, разрушая цитадель моей любви».
«Продолжайте, Фридрих».
«Вот и все, что я чувствую, — разве что еще грусть. И потеря, огромная потеря!»
«Что вы потеряли сегодня?»
«Все те сладкие, драгоценные моменты близости с Лу — они пропали. Наша любовь — где она сейчас? Утеряна! Все втоптано в пыль. Теперь я понимаю, что потерял ее навсегда!»
«Но, Фридрих, потере должно предшествовать обладание».
«На озере Орт, — голос его стал еле слышным, словно Ницше пытался уберечь эти трепетные воспоминания от тяжелой поступи слов, — мы с ней однажды поднялись на вершину Сакро-Монте встречать золотой закат. Мимо проплывали два светящихся коралловых облака, похожих на слияние двух лиц. Едва касаясь друг друга, мы поцеловались. Это был священный момент — единственный, какой я знаю».
