Казнить нельзя помиловать - Дас Шохом
Протрезвевший Барри сохранил лишь обрывочные воспоминания о случившемся. Он признавал, что сам себя порезал, хотя утверждал, что если и ударил Клэрис ножницами, это было непреднамеренно – он просто был в лихорадочном состоянии и размахивал руками как попало. В дальнейшем его двоюродная сестра отказалась от обвинений, хотя королевская служба уголовного преследования дала делу ход. Подозреваю, их побудило к этому нежелание Барри раскрывать источник наркотиков.
Несмотря на то, что во время обследования Барри старался отвечать уклончиво и держался настороженно, он все же ответил на все мои вопросы и, как ни сопротивлялся, удовлетворил всем критериям Причарда. Поэтому я решил, что он может участвовать в процессе. Он постоянно подчеркивал, что не помнит своих действий во время преступления, по-видимому, намекая, что поэтому его нельзя считать виновным, что, очевидно, не так.
Обследование прошло гладко, как и мое выступление в Кроуч-Энде несколько часов спустя. Я немного попрепирался с шумной пьяной парочкой в первом ряду. Но не мог в полной мере насладиться происходящим, поскольку надо мной камнем нависала титаническая работа над отчетом. Пришлось мне просидеть над ним целую ночь, но в итоге я успел доделать его вовремя. Ризма с ее бесконечной жертвенностью даже подменила меня утром, хотя была моя очередь развозить детей.
Формулируя выводы для отчета, я согласился, что у Барри был психоз, вызванный употреблением наркотиков, после первого опыта анального приема. Но когда я провел дифференциальную диагностику, наиболее правдоподобным альтернативным объяснением было обострение биполярного аффективного расстройства, хотя это было маловероятно, поскольку оно редко наступает настолько внезапно. Я подчеркнул, что точные подробности предполагаемого нападения, по-видимому, неизвестны. Если суд признает, что Барри случайно ранил двоюродную сестру ножницами, значит, он не совершал преступления, в котором его обвиняют (для которого требовалось принципиальное намерение). Однако я рассмотрел и линию защиты по причине психического расстройства, если суд примет версию обвинения. Что касается конкретных юридических критериев (правила Макнотена), я предположил, что у Барри в момент совершения преступления было «помутнение рассудка», вызванное психической болезнью (то есть у него был цветущий психоз). Хотя он осознавал и природу, и качество своего деяния, поскольку опасался за свою жизнь и, по-видимому, прибегнул к самозащите, он, скорее всего, не знал, что поступает дурно. Записывая свои выводы, я подумал о том, что во многих случаях суд не принимает заявление о невменяемости подсудимого, если его действия были прямым следствием добровольной наркотической интоксикации. Но это дело было сложнее. Действия Барри были связаны с самым настоящим психозом (его бредовыми убеждениями), а не с наркотическим дурманом как таковым. Я понял, что мне нужно для завершения отчета проделать кое-какие исследования. Чем больше я об этом читал (открыв наконец массивный учебник по судебной психиатрии почти через пять лет после того, как приобрел его), тем сильнее терялся. Судя по всему, закон можно было истолковать самыми разными способами и повернуть в самые разные стороны. Означало ли это, что Барри можно оправдать, признав психически больным? Я делал ставку на то, что все-таки нет, и занудно изложил весь ход своих мыслей.
Недели через две я представил этот случай коллегам на первом заседании нашего Медико-юридического форума северного Лондона. В тот день присутствовали еще три психиатра (хотя с тех пор нас стало больше). Мы собрались во флигельке у Марджори, очаровательной шотландской леди за 50. Один мой коллега по имени Джеймс, недавно получивший квалификацию консультант, умный и образованный, с длинными волосами, согласился с моим мнением, что для заявления о невменяемости подсудимого мало оснований. Марджори предположила, что мне следует вообще не принимать на веру рассказ Барри, поскольку он в момент совершения преступления явно был в состоянии сильнейшего наркотического опьянения, а значит, его показания ненадежны. Она сочла, что о такой линии защиты и речи быть не может. Хотя она пришла к тому же выводу, что и я, я не согласился с ее логикой. Я считал, что решать, можно ли положиться на слова Барри, – прерогатива суда, а не моя. Третий психиатр воздержался от высказываний.
В ходе этого обследования меня просили лишь установить, способен ли Барри участвовать в процессе. Я не получил указаний высказать мнение о возможном решении суда, то есть о том, отправится ли Барри в тюрьму или в больницу или все ограничится общественными работами. Возможно, это был недосмотр солиситора, а может быть, юристы опасались, что мои рекомендации будут не в пользу их клиента, и поэтому не хотели, чтобы я их формулировал. Интуиция подсказывала, что стоит написать в отчете примерно так: хотя мне и не дали указаний высказать замечания, все же я считаю, что могу дать соответствующие рекомендации. Я посоветовал привлечь Барри к общественным работам, обязав его пройти психиатрическое лечение и наркологическую реабилитацию, причем в число условий могут входить регулярные визиты на осмотр в общественную службу охраны психического здоровья, аккуратный, а не спорадический прием лекарств от биполярного аффективного расстройства, воздержание от запрещенных веществ (это можно подкрепить регулярными анализами мочи на наркотики) и регулярные визиты в службу наркологической реабилитации. Мне думалось, что это будет справедливо – с учетом, что раньше за Барри не числилось насильственных преступлений, а нынешнее нападение, по-видимому, прямо связано с приемом наркотиков.
На сей раз Джеймс решил, что я выхожу за рамки дозволенного, поскольку высказываю мнение по вопросу, отвечать на который меня не просили. Однако Марджори со мной согласилась, поскольку считала, что независимо от указаний солиситоров я обязан служить суду.
Хотя разбор моего отчета не привел к консенсусу среди коллег, в каком-то смысле отрадно было видеть, что возможны самые разные мнения и точки зрения. Я понимал, что психиатрия, а особенно работа свидетеля-эксперта, полна серых зон и противоречивых толкований. Мне было позволено сомневаться. Коль скоро я был честен, беспристрастен и объективен, коль скоро я подробно рассказывал обо всех своих мысленных дилеммах и конфликтующих представлениях в рамках своих показаний, можно было смириться с отсутствием очевидных правильных ответов.
К сожалению, примерно тогда стендап утратил для меня прелесть новизны. А с ней ушло и восторженное отношение к этому жанру – совсем как с остальными моими хобби, что, вероятно, свидетельствует об отрицательных качествах моего характера. Редкие приливы адреналина, когда мне удавалось «отжечь» на выступлении, с лихвой перевешивало всепоглощающее разочарование после редких провальных шоу, о которых я потом размышлял много дней подряд. Я не был рожден для стендапа. Я был настолько нетерпелив, что о прогрессе не было и речи, воспринимал неудачи слишком близко к сердцу и слишком давил на себя, требуя успеха. Обескураживало меня и нередкое отсутствие энтузиазма у публики. Нет ничего более жалкого, чем комик, пытающийся развлечь горстку раскошелившихся зрителей в практически пустом зале, нет ничего более печального, чем компания желторотых комедиантов, репетирующая свой материал друг перед дружкой в зале совершенно пустом. Но на самом деле все решило время – это был главный фактор, положивший конец моей недолгой второй попытке сделать карьеру в стендапе. Когда я едва не проворонил отчет Барри Маллигана, это стало для меня словно звонок будильника. Я неохотно признался себе, что выступления поздно вечером неизбежно вызывают одурь ранним утром. Потребление кофеина и никотина у меня возросло до угрожающих величин. Я не мог позволить себе работать спустя рукава, поэтому чем-то нужно было пожертвовать. Разумеется, всегда можно было выступать со стендапом от случая к случаю. Но я понимал, что мое самолюбие пострадает, если я увижу, как те, кто начинал рядом со мной у свободного микрофона, постепенно переходят в более престижные шоу, а я по-прежнему торчу на нижней ступени переполненной иерархической лестницы.
