Мэтью Сайед - Принцип «черного ящика»
Но давайте вспомним о самой первой игре сезона, «Манчестер Юнайтед» против «Лестер-Сити». Команда Бекхэма проигрывала со счетом 2: 1, когда получила право на штрафной возле ворот противника. Это был великий момент, если вспомнить то, что произошло в Сент-Этьене. Всю игру Бекхэма освистывали фанаты «Лестера». Потом он рассказывал, что его трясло, когда он готовился бить по мячу. Однако стоило ему отступить на шаг, чтобы ударить, как все изменилось. Бекхэм говорил:
И только когда я отступил, чтобы пробить штрафной, моя сила воли окрепла. Было так просто думать о плохом, переживать о последствиях, но я почувствовал сталь внутри себя. Отчасти это случилось благодаря потрясающей поддержке [фанатов «Манчестера»]. Но также это были годы и годы практики: тысячи штрафных ударов, которые я бил в дождь, снег и слякоть. Они дали мне уверенность в себе.
Неприятности редко бывают такими публичными, как у Бекхэма в Сент-Этьене. Однако наша реакция на неприятности, наша способность оправиться от неудачи целиком зависят от того, как мы расцениваем свой промах. Означает ли ошибка, что нам недостает умений? Что мы не годимся для этой работы? Люди с фиксированным мышлением ответят «да». Помехи выбивают их из колеи. Зачастую они теряют силу воли и пытаются избежать обратной связи, даже когда могут узнать из нее что-то полезное.
Но если смотреть на неудачу как на возможность чему-то научиться, если доверять практике как средству одолеть преграды, нашей мотивации и вере в себя ничто угрожать не будет. Тогда неудача позволит нам адаптироваться и развиваться, и не важно, о чем идет речь – об улучшении конструкции пылесоса, создании новой научной теории или успешной футбольной карьере.
«Мне пришлось несладко, но я вынес из той ситуации ценный урок, – сказал мне Бекхэм. – Это главное в жизни, разве нет?»
Кода. Картина мира
1
Почти у каждого общества, изученного историками, существовали свои представления о мире, как правило в форме мифов, религий и суеверий. Примитивные общества обычно считали эти представления священными и часто наказывали смертью несогласных с ними. Люди, облеченные властью, не желали видеть доказательств того, что они могут быть не правы.
Философ Брайан Мэджи пишет: «Истина должна оставаться неоскверненной и передаваться из поколения в поколение незапятнанной. Для этой цели создаются институции: мистерии, жречество, на продвинутом этапе – школы» [286]. Такие школы не допускали существования новых истин и изгоняли всякого, кто пытался изменить доктрину [287].
Но в какой-то момент наша история пошла по другому пути. Критику стали терпеть, даже поощрять. По мнению философа Карла Поппера, это случилось в Древней Греции, но исторический период тут не столь важен – куда важнее понять, как изменился в результате мир. С догматической традицией было покончено. Поппер считал, что это был важнейший момент в развитии сознания после появления языка.
Конечно, философ прав. Прежде все интеллектуальные усилия человечества веками направлялись на сохранение и защиту устоявшихся идей – религиозных, практических, общинных. Тенденция защищать свои представления, кажущаяся столь универсальной, была предметом споров антропологов на протяжении многих лет.
Понять эту тенденцию несложно: древние племена угодили в ловушку фиксированного мышления. Они считали, что истина открыта им богом или богоподобным предком – и другие знания никому не нужны. Новые факты рассматривались не как возможность узнать что-то новое, а как угроза существующему мировоззрению.
Людям, подвергавшим сомнению традиционные устои, часто затыкали рот. История знает много примеров того, как новые идеи вызывали не рациональный, а силовой ответ. Согласно «Энциклопедии войн» Чарльза Филлиса и Алана Эксельрода, 123 военных конфликта начались из-за разницы во взглядах – религиозных, идеологических или догматических [288].
Вспомним о том, что при когнитивном диссонансе факты, противоречащие нашим убеждениям, либо переосмысляются, либо игнорируются. Идеологические войны можно считать радикальной формой уменьшения когнитивного диссонанса: вместо того чтобы закрыть уши и не слышать неудобную истину, мы убиваем того, кто нам противоречит. Эта беспроигрышная стратегия не только гарантирует, что религиозные и прочие традиционные убеждения не будут оспорены, но и уничтожает любую возможность прогресса.
Все изменили древние греки. Брайан Мэджи пишет: «Они положили конец догматической традиции передачи незапятнанной истины. Появилась новая, рациональная традиция – обсуждать размышления в критической дискуссии. Это была своего рода инаугурация научного метода. Ошибка из катастрофы превратилась в возможность» [289].
Важность последнего утверждения трудно переоценить. В Древней Греции ошибка уже не была ужасной угрозой, из-за которой можно убить другого человека. Напротив, если кто-то убедительно доказывал, что ваши представления неверны, появлялась возможность узнать что-то новое и пересмотреть собственное мировоззрение. Научное познание было не статичным, а динамичным, оно не спускалось сверху вниз властями, а развивалось по мере исследований и постоянно подвергалось сомнению. Ксенофан писал:
Боги отнюдь не открыли смертным всего изначально,
Но постепенно, ища, лучшее изобретают[54].
Это скромное смещение акцентов имело поистине грандиозные последствия. Древнегреческий период стал величайшим расцветом знаний в истории, давшим миру основоположников западной интеллектуальной традиции: Сократа, Платона, Аристотеля, Пифагора и Евклида. Он изменил мир и в целом, и в мелочах. Бенджамин Фаррингтон, бывший профессор Университета Суонси, писал:
С изумлением мы обнаруживаем, что стоим на пороге современной науки. Конечно, это не значит, что благодаря хитростям перевода фрагменты [древнегреческих текстов] обрели современное звучание. Вовсе нет. Однако именно из языка и стиля этих отрывков развились наш собственный язык и стиль.
Как ни печально, этот период длился недолго. Когда оглядываешься на него из современности, остается лишь удивляться тому, как внезапно оборвался прогресс. Факт остается фактом: между Античностью и XVII в. западная наука пребывала по большей части в тупике, о котором убедительно писал философ, ученый и политик Фрэнсис Бэкон.
В трактате Бэкона «Новый Органон», написанном в 1620 г., сказано: «Науки, которые у нас имеются, почти все имеют источником греков. <…> И вот из всех философий греков и из частных наук, происходящих из этих философий, на протяжении стольких лет едва ли можно привести хотя бы один опыт, который облегчал бы и улучшал положение людей» [290].
Уничтожающая оценка, верно? Основной аргумент таков: наука почти ничего не предложила, чтобы «улучшить положение людей». Нам, привыкшим к тому, что наука трансформирует нашу жизнь, это кажется странным. Но до Бэкона так продолжалось немало поколений. Научного прогресса не было.
Отчего прогресс остановился? Ответить на этот вопрос несложно: мир вернулся обратно к прежнему мышлению. Ранние учения христианской церкви были соединены с философией Аристотеля (которого почитали и возвышали) для создания нового священного мировоззрения. Все, что противоречило христианскому вероучению, считалось богохульством. Инакомыслящих наказывали. Ошибка вновь стала катастрофой.
Вероятно, самый необычный пример того, как неудобные факты игнорировались или перетолковывались, – иудеохристианское представление о том, что ребер у женщин на одно больше, чем у мужчин. Основанием для такого вывода служила Библия, утверждавшая, что Ева создана из ребра Адама. Этот вывод можно опровергнуть в любой момент, просто пересчитав ребра. То, что у мужчин и женщин одинаковое количество ребер, очевидно.
И все-таки эта «истина» не подвергалась сомнению вплоть до 1543 г., когда ее опроверг фламандский анатом Андреас Везалий. Мы видим опять же, что, когда мы боимся оказаться неправыми, когда желание защитить наш статус-кво особенно сильно, очевидные ошибки могут считаться «истинами» почти вечно.
Великое достижение Бэкона заключается в том, что он бросил вызов догматической концепции знания, которая веками сдерживала прогресс человечества. Бэкон, подобно грекам, доказывал, что наука вовсе не защищает истины, а ставит их под сомнение. Нужна храбрость, чтобы ставить эксперименты и учиться. «Подлинная же и надлежащая мета [цель] наук не может быть другой, чем наделение человеческой жизни новыми открытиями и благами», – писал он [291].
Бэкон также предупреждал об опасностях склонности к подтверждению своей точки зрения:
Разум человека все привлекает для поддержки и согласия с тем, что он однажды принял, – потому ли, что это предмет общей веры, или потому, что это ему нравится. Каковы бы ни были сила и число фактов, свидетельствующих о противном, разум или не замечает их, или пренебрегает ими, или отводит и отвергает их посредством различений с большим и пагубным предубеждением, чтобы достоверность тех прежних заключений осталась ненарушенной [292].
