Сергей Познышев - Криминальная психология
Во время продолжительной моей беседы с Котовым, а также наблюдая его поведение на суде и внимательно вглядываясь в детали его поступков, я мог убедиться, что он прекрасно владеет собой, безусловно, не глуп, быстро ориентируется в обстановке, в которой находится, и в людях, с которыми ему приходится говорить, имеет недурную память,- что отчасти подтвердили и произведенные мною эксперименты, – вполне обладает способностью быстро сосредоточивать и переводить свое внимание, очень сдержан и скуп на слова, лишен той развязности и неприкрытой, бьющей ключом чувственности, которая так часто встречается у профессиональных убийц. Культ чувственных удовольствий был у него скрыт под видимой сдержанностью, да и круг этих удовольствий не отличался у него большим разнообразием. Он хотел, конечно, сытно и в довольстве пожить, и ради этого совершал свои кровавые преступления, но особой наклонности к широким кутежам с бахвальством и с угощением массы приятелей, с шумным пьяным разгулом в притоне у него не было. Он любил выпить и вкусно поесть, но любил делать это у себя дома и не как-нибудь «безобразно» пьянствовать. Он не любитель ходить по гостям, да и у себя гостей принимать не охотник. Он любил побыть дома, поскольку позволяли «дела». С удовольствием жил бы на одном месте, но «положение мое,- говорил он, – было перекидное». Поторговав днем на рынке награбленным добром, он любил вечером попить у себя дома чайку, пойти с Винокуровой в кинематограф и тому подобные сравнительно невинные развлечения. Особенно любимых развлечений у него не было. Про себя он говорил, что он «не скучный, не мрачный, а так – средний». Этим он хотел сказать, что не склонен к тяжелым душевным переживаниям и к шумным удовольствиям и смеху, а к сдержанному, удовлетворению своих чувственных потребностей. Состояние духа у него обыкновенно бывало ровное, спокойное, и на вопрос, как он вообще себя чувствовал прежде и теперь, он отвечал, что чувствовал и чувствует себя хорошо, лишь иногда он испытывал не то грусть, не то скуку, но это были мимолетные состояния, не омрачавшие надолго его существования. Никаких тревожащих или кошмарных снов он, по его словам, никогда не видел. На мой вопрос о жалости к убитым и о раскаянии он просто ответил, что жалости не испытывал и не раскаивался; «ведь это было бы бесполезно», – добавил он. За половыми наслаждениями он, по-видимому, особенно не гнался. Семейная жизнь его не удалась. Он давно оставил жену, на которой еще юношей женился в деревне, и потерял ее из виду; от жены у него была дочь. В дальнейшей жизни у него были лишь мимолетные связи (женщинами, продолжительных сожительств не было. Любить он ни одной не любил. Следы некоторого чувства у него можно было заметить лишь в отношении Винокуровой; какая-то привязанность, не сильная и не яркая, у него к ней была. Об этом говорят его некоторые заботы о ней и в прежней их жизни, и в заключении. Нежен с ней – и по его словам, и по ее сообщению, – он не был, но и грубо не обращался. На вопрос, бил ли он ее, он ответил: «нет, она и так подчинялась». И, по-видимому, эту покорность ее он, прежде всего, в ней ценил. На вопрос, могла ли она не подчиняться, он сдержанно, но строго ответил: «должна подчиняться». И из тона этого ответа, и из общего впечатления, им производимого, ясно, что не подчиняться такому человеку. Серафима не могла. Котов, несомненно, человек сухой и не экспансивный: в нежных формах он своей некоторой привязанности к Винокуровой не проявлял, но по известным заботам о ней об этой привязанности заключить можно. Впрочем, письмо, которое он написал ей в заключении, и по форме не лишено нежности. Оно начиналось словами: «Сима-детка». Между прочим, в нем была фраза, заставляющая думать, что Котову не чужда была мысль об особой арестантской славе в мире преступников;- фраза эта следующая: «Имя наше долго будет». Как бы то ни было, если у Котова и была некоторая привязанность к Винокуровой, это, по-видимому, единственная привязанность его в жизни. Поскольку удалось проследить его жизнь с детства, он – никогда ни к кому не испытывал привязанности, ни с кем в дружбе не состоял, никогда никого не любил, ни с кем долго не сожительствовал. Затем, никогда он, по-видимому, никому не помогал и никого не жалел; проявлений альтруистических чувств в его жизни я подметить не мог.
Я очень интересовался вопросом, чем мог понравиться Котов Винокуровой, что она в нем нашла? Она призналась, что его не любила и сошлась с ним не по любви. Их сожительство устроилось так. Родители Винокуровой – люди бедные, которые держали у себя постоялый двор, т.-е. давали за плату приют проезжим; жили они у станции Курск. Среди проезжих оказались Котов с Морозовым, причем Котов выдавал себя за богатого, спекулирующего коммерсанта. Серафима Винокурова – совсем еще молодая женщина; во время суда ей было только 20 лет. Это – брюнетка небольшого роста, с бледным, не особенно красивым лицом, с большими карими глазами и довольно скверными зубами. Умственно – мало развита, малоспособна, имеет плохую память. Училась 3 года в городском училище и довольно плохо, курса не кончила. Сама про себя она говорит: «учу, бывало, учу, не могу выучить». Сима сначала и не заметила Котова, никакого впечатления он на нее не произвел. – Но когда, во время 3-го посещения Котова, Морозов сделал ей от имени Котова предложение сойтись с ним и рассказал о его богатстве, она ответила: – «подумаю». После этого она посоветовалась с родителями, так как «из родительских рук выходить нельзя», и, когда они согласились, дала свое согласие. До Котова она мужчин не знала, ни в кого не влюблялась, с молодыми людьми если и гуляла, то так, просто «для препровождения времени». Стараясь разузнать, что именно ее склонило, независимо от совета родителей, согласиться на это сожительство, я долго не мог найти объяснения. И только после того, как я стал внимательно прослеживать, что ей вообще нравится из предметов и занятий, я, наконец, выяснил, что более всего ей нравится торговать, и она с удовольствием занималась мелкой торговлей с лотка. Она призналась потом, что сошлась с Котовым в надежде, что он, как богатый спекулянт, откроет лавку, и она сможет в ней торговать. Никаких других интересов я у нее подметить не мог. Ленивая и малообразованная, она никогда не имела никаких умственных интересов. Крестьянское хозяйство ее не привлекало. Не склонная к любви, романам и мечтам, она хотела лишь через торговлю вывернуться из бедности и нажить капиталец. Котов отвечал этим ее желаниям, как мужчина же он не производил на нее никакого впечатления. При своих исследованиях преступниц я не раз встречал такие черствые, рассудочные натуры, которые, несмотря на свои 17-18-19 лет, более всего мечтали и стремились к торговле и соглашались на участие в кражах и бандитских налетах, чтобы сразу получить большой куш и завести лавочку, палатку на рынке и т. п. Винокурова принадлежала к их числу. Итак, от нее мы узнаем, что в обществе Котов был незаметен и неинтересен, ни веселой болтливости, острот и шуток, ни нежного ухаживанья, которое могло бы привлечь к нему сердце юной девушки, с его стороны не было. И, действительно, сдержанный, малоразговорчивый, холодный и несколько суровый с виду Котов, по внешности, не был привлекателен. Впрочем, сама Винокурова, со своей точки зрения, была Котовым довольна и говорила про него, что он «человек хороший, к торговле способный, может купить-продать». Котов, по-видимому, довольствовался одной Винокуровой; можно поверить ему, что изнасилования жертв убийства совершал Морозов. Вообще повышенной половой возбудимости и наклонности к романическим приключениям у него не заметно. С ней он был сдержан, суров, но не дрался. Однако на один из моих вопросов, что бы он сделал, если бы Винокурова в каком-либо случае не подчинилась, стал ли бы ее бить, он спокойно ответил: «могло случиться». Мне не раз, во время беседы с ним, приходила в голову мысль, что Винокурову ждала участь Морозова, что вскоре, когда она прискучила бы ему, он пожелал бы от нее избавиться как от вредной свидетельницы и, возможно, применил бы свой обычный способ.
На свои дела и на самого себя Котов смотрел как на явление обыкновенное. «Обыкновенно» – это его любимое слово, которое он постоянно вставлял в свой рассказ. Когда его спрашивают, как он относится к крови и ранам, какое впечатление на него производит вид их, он отвечает: «обыкновенно, как все». Из дальнейшей же беседы выясняется, что они не производили на него совершенно никакого впечатления, и именно это он подразумевал в данном случае под словом «обыкновенно». Когда его спрашивали, как он совершил то, или иное убийство, он отвечал: «обыкновенно, пришли, связали и убили». На вопрос, ладно ли он жил с Винокуровой и любил ли ее, он тоже ответил: «обыкновенно, как все». В преступлениях своих он тоже склонен видеть не более как «обыкновенные» преступления. Среди лиц, составлявших его шайку, Котов сразу выделяется как морально очень ограниченная, но цельная личность, как человек – решительный, безжалостный, не способный ни на какие отступления или колебания ради каких-либо сантиментальных побуждений. Его кровавые дела, по-видимому, действительно, в его глазах были чем-то обыкновенным и не производили на него никакого впечатления. Стоны мольбы и просьбы жертв его только злили г и вызывали с его стороны грубую брань. На него самая картина убийства не производила никакого смущающего, способного хоть сколько-нибудь поколебать, впечатления. Правда, он мне говорил, что во время убийства был в возбуждении, и на вопрос, что это за возбуждение и почему оно у него являлось, ответил: «все-таки некрасиво». Этим он хотел сказать, что чувствовал моральное безобразие этих поступков, но я имею основание полагать, что этот ответ он дал, приноравливаясь к собеседнику, с целью лучше выглядеть в его глазах. На самом деле его возбуждение, вероятно, имело не моральный источник, а садистский характер. На такую мысль наводит многое. Во-первых, он убивал многих лиц, которых «для дела» убивать не было надобности, например, замеченных прохожих, в которых не было оснований бояться встретить потом опасных свидетелей, которые прошли бы, ничего не заметив, младенцев 2 – 3 лет, в одном случае даже 9 месяцев, которые, конечно, никого «опознать» не могли. Во многих случаях можно было просто украсть, никого не убивая. Но, по-видимому, Котов и, может быть, еще более Морозов во время «дела» приходили в состояние возбуждения, при котором им приятно было убивать, и они стремились убить как можно более, не только всех, кто находился на месте преступления, но и около. В одном месте они убили даже кошку, чтобы ничего живого в доме не оставалось. Во-вторых, поведение его до момента убийства, когда в течение многих часов рассматривалось и разбиралось имущество жертв, и поведение после некоторых убийств, когда они тут же на месте преступления, перед отъездом, с аппетитом закусывали, говорит, что настроение их во время убийства было спокойно деловитое, без смущающего волнения, проистекающего из каких-либо отголосков добрых чувств. Да и Винокурова не говорила, чтобы сам Котов испытывал страх или смущение от своих преступлений. Правда, по ее словам, он хотел бросить эти свои «дела», но потому, что при них нельзя было спокойно жить на одном месте, да и риск быть пойманным все возрастал, добра, же он награбил порядочно. Притом, о том, что надо бросить эти «дела», только говорилось, – если вообще правда, что об этом была речь, – никаких же попыток переменить образ жизни не делалось. Интересно отметить еще, что, исследуя жизнь Котова, в ней нельзя уловить, с самой его юности, ни одной попытки, ни одного усилия вернуться на путь трудовой жизни. Наконец, общее впечатление от всех Котовских «дел» говорит, что характер этого человека отличается поразительной цельностью, что из него выпало все, что могло бы вызывать колебания, отступления и внутреннюю борьбу. Да и сам он спокойно и уверенно заявлял также, что действовал вовсе не по нужде, что убивал, когда и не было в этом нужды. На вопрос же, что заставляло его в этих случаях убивать, он отвечал: – «не могу этого объяснить». Тот же ответ он давал и на вопрос, как он сам смотрит на свои преступления, какую оценку сам им дает. Когда же заходила речь о его жизни в ее целом, полной краж и убийств, и его спрашивали, как он попал на такой путь, он отвечал: «обыкновенно, попал с такими людьми». На вопрос, что именно привлекало его в убийствах, ведь, он мог бы больше получить крупными кражами, техника которых ему хорошо известна, он тоже, – и, по-видимому, искренно, – ответил: «не могу этого объяснить». Отношение самого Котова к его преступлениям всего правильнее назвать «спокойно-деловитым»; таково было его настроение и в самый момент убийства: он деловито оценивал все обстоятельства, быстро ориентировался в них, спокойно разбирал добро, бил топором или револьвером и заботливо убирал мешки и узлы, чтобы они не запачкались кровью. Он избрал себе известный способ существования – страшный путь убийства-и шел поэтому пути, ничем не смущаемый и не останавливаемый. Если и были у него зародыши чувств, которые могли смущать и вызывать внутреннюю борьбу, они умерли еще в его юности, а может быть, и в детстве. Да и были ли они когда-нибудь? Котов – яркий пример профессионала и, притом, импульсивного профессионала, действовавшего постоянно по первому требованию своих чувственных потребностей. Это – натура, без всяких колебаний, решительная, именно благодаря своему, крайнему оскудению и ограниченности, вследствие морального вырождения. Принимая во внимание все, что может говорить в его пользу, в частности, его отношение к Винокуровой, все-таки его надо признать моральным имбециллом. Его ближайший сподвижник Морозов, по-видимому, был еще ниже на лестнице морального вырождения, – моральным идиотом, – но с уверенностью о нем судить нельзя, так как мы знаем о нем только то, что сообщили Котов и Винокурова. Интересно отметить, что Морозов был страстным любителем газет, читал их каждый день по несколько штук, особенно судебную хронику. В заключение характеристики Котова надо отметить, что он производил впечатление арестанта, всецело проникнутого арестантской тюремной этикой. А одно из правил этой этики требует не выдавать соучастников; если сам попался так, что отвертеться нельзя, выгораживай, по мере сил, остальных. Но если соучастник выдал тебя, без стеснения «уличай» его на суде. И Котов так и делал: он старался, поскольку было возможно, выгородить Винокурову и остальных и прикрыть не разысканных членов его шайки. Только своему соучастнику Ивану Крылову, выдавшему их в уголовном розыске, он с спокойной холодностью сказал: «собираюсь на тот свет, да и тебя решил прихватить с собою». Про него он многое рассказал на суде.
