Лоренц Конрад - Так называемое зло
Между тем нетрудно понять, почему утвердилось мнение, будто все хорошее и только хорошее, полезное для человеческого общества, обязано своим существованием морали, а все «эгоистические» мотивы человеческого поведения, несовместимые с требованиями общества, возникают из «животных» инстинктов. Когда человек задает себе кантовский категорический вопрос: «Могу ли я возвысить принцип моего поведения до уровня естественного закона, или при этом возникло бы нечто противоречащее разуму?» – то все формы поведения, в том числе и чисто инстинктивные, оказываются вполне разумными, если они выполняют видосохраняющие функции, ради которых их создали Великие Конструкторы Эволюции. Противоречия с разумом появляются лишь при нарушениях функций инстинкта. Задача категорического вопроса – отыскать такие нарушения, задача категорического императива – компенсировать их. Если инстинкты действуют правильно, «как задумано конструкторами», то вопрошание себя не отличит их от разумных мотивов. В этом случае вопрос: «Могу ли я возвысить принцип моего поведения до уровня естественного закона?» получает безусловно положительный ответ, ибо этот принцип сам по себе является таким законом!
Ребенок падает в воду, мужчина прыгает за ним, вытаскивает его, исследует принцип своего поведения и находит, что, он, будучи возвышен до естественного закона, звучал бы примерно так: Когда взрослый мужчина вида Homo sapiens L. видит, что жизни ребенка его вида угрожает опасность, от которой он может его спасти, – он это делает. Содержит ли этот вывод противоречие с разумом? Конечно, нет! Спаситель может мысленно похлопать себя по плечу и гордиться тем, как разумно и нравственно он поступил. Если бы он в самом деле занимался такими рассуждениями, ребенок давно утонул бы, прежде чем он прыгнул в воду. Но человеку, принадлежащему к нашей западной культуре, будет очень неприятно услышать, что он действовал чисто инстинктивно и что любой павиан в подобной ситуации поступил бы так же.
Как гласит древняя китайская мудрость, хотя все животное есть в человеке, не все человеческое есть в животном. Но отсюда никоим образом не следует, что «животное в человеке» есть нечто изначально дурное, достойное презрения и по возможности подлежащее искоренению. Существует человеческая реакция, лучше всего показывающая, насколько необходимым может быть безусловно «животное» поведение, унаследованное от предков-антропоидов, и притом необходимым именно для поступков, которые не только считаются сугубо человеческими и высоконравственными, но и на самом деле являются таковыми. Эта реакция – так называемое воодушевление. Само название, которое создал для нее немецкий язык (Begeisterung) выражает представление, что человеком овладевает нечто очень высокое, сугубо человеческое, а именно дух (Geist). Греческое слово «энтузиазм» означает даже, что им овладевает бог. Однако в действительности воодушевленным человеком владеет наш давний друг и недавний враг – внутривидовая агрессия, причем в форме древнейшей и нисколько не сублимированной реакции социальной защиты.
В соответствии с этим воодушевление запускается с такой же предсказуемостью, как рефлекс, внешними ситуациями, требующими участия в борьбе за общественные интересы, особенно за такие, которые касаются чего-либо освященного культурной традицией. Это может быть нечто конкретное – семья, нация, Alma Mater, спортивное общество, – или абстрактное понятие, как, скажем, былое великолепие студенческих корпораций, неподкупность художественного творчества или профессиональный этос индуктивного исследования. Я намеренно перечислил на одном дыхании то, что представляется ценным мне самому, и то, что непонятно почему считают ценным другие, чтобы проиллюстрировать отсутствие избирательности, которое иногда делает воодушевление чрезвычайно опасным.
Угроза этим ценностям – одна из раздражающих ситуаций, оптимальных для запуска воодушевления и целенаправленно создаваемых демагогами. Врага - или его чучело - можно выбрать почти произвольно. Так же, как находящиеся под угрозой ценности, он может быть конкретным или абстрактным: «эти» евреи, боши, гунны, эксплуататоры, тираны и т.д., или мировой капитализм, большевизм, фашизм, империализм и многие другие «измы». Еще один очень важный фактор - фигура увлекающего за собой вождя; без нее, как известно, не могут обходиться даже те демагоги, которые выступают под знаменем антифашизма. Вообще, сходство методов, используемых самыми разными политическим течениями, свидетельствует об инстинктивной природе человеческой реакции воодушевления, используемой в демагогических целях. В-третьих – и это едва ли не самое важное, – к самым сильным факторам, запускающим воодушевление, принадлежит возможно большее число увлеченных. В этом отношении закономерности воодушевления вполне тождественны описанным в 8-й главе закономерностям анонимной стаи, увлекающее воздействие которой при возрастании числа индивидов растет, по-видимому, в геометрической прогрессии.
Каждому человеку со сколько-нибудь сильными чувствами знакомы субъективные ощущения и переживания, испытываемые в состоянии воодушевления. По спине – а также, как выясняется при более внимательном наблюдении, по внешней стороне рук – пробегает «священный» трепет. Человек чувствует себя освободившимся от всех связей повседневной жизни и возвысившимся над ними, он готов все бросить, повинуясь зову священного долга. Все, что мешает его выполнению, теряет значение; инстинктивные запреты калечить и убивать собратьев по виду, увы, значительно ослабевают. Любые разумные соображения, любая критика, любые доводы против действий, диктуемых воодушевлением, заглушаются этой удивительной переоценкой всех ценностей, заставляющей воспринимать все возражения не только как безосновательные, но даже как низменные и бесчестные. Короче, как прекрасно выражено в украинской пословице: «Когда развевается знамя, рассудок улетает в походную трубу!» [В подлиннике: Wenn die Fahne fliegt, ist der Verstand in der Trompete! Соответствующую украинскую пословицу найти не удалось]
С этими переживаниями коррелируют следующие объективные признаки: повышается тонус всех поперечнополосатых мышц, поза становится более напряженной, руки несколько приподнимаются в стороны и слегка поворачиваются внутрь, так что локти немного выдвигаются наружу. Голова гордо приподнимается, подбородок вытягивается вперед, а лицевая мускулатура создает вполне определенную мимику, знакомую всем нам по кинофильмам как «лицо героя». На спине и вдоль внешней стороны рук топорщатся волоски – что и составляет объективное проявление пресловутого «священного трепета».
Кто видел, как самец шимпанзе с беспримерным мужеством встает на защиту своего стада или семьи, тот не может не усомниться в священности этого трепета и в одухотворенности воодушевления. Шимпанзе тоже вытягивает вперед подбородок, напрягает все тело и выдвигает локти в стороны; у него тоже шерсть встает дыбом, что приводит к сильному и несомненно устрашающему увеличению контура его тела при взгляде спереди. Этот эффект усиливается поворотом рук внутрь, при котором их самые волосатые стороны оказываются снаружи. Все это служит тому же «блефу», что у выгибающей спину кошки: представить животное более крупным и более опасным, чем оно есть на самом деле. Но и наш «священный трепет» – не что иное, как взъерошивание шерсти, от которой у нас остались лишь следы.
Мы не знаем, что переживает обезьяна при своей социальной защитной реакции, но она, несомненно, так же самоотверженно и героически ставит на карту свою жизнь, как воодушевленный человек. Подлинная эволюционная гомологичность реакции защиты стада у шимпанзе и воодушевления у человека не вызывает сомнений; более того, можно достаточно хорошо представить себе, как одно произошло из другого. И у нас есть ценности, на защиту которых мы поднимаемся с воодушевлением, – прежде всего те, которые имеют общественную значимость. В свете того, что было рассказано в главе «Привычка, церемония и колдовство», представляется почти неизбежным, что реакция, первоначально служившая защите конкретных лично знакомых членов сообщества, должна все больше и больше брать под защиту передаваемые традицией сверхиндивидуальные культурные ценности, живущие дольше, чем отдельные группы людей.
Итак, когда мы мужественно встаем на защиту того, что представляется нам высочайшей ценностью, наша нервная система использует такие же пути, что и при реакции социальной защиты у наших предков-антропоидов. Я воспринимаю это не как отрезвляющее напоминание, а как весьма серьезный призыв к осознанию природы наших чувств и действий. Человек, у которого такой реакции нет, – калека в отношении инстинктов, и мне не хотелось бы с ним дружить. Но тот, кто дает себя увлечь слепой рефлекторности этой реакции, представляет угрозу для человечества, ибо он – легкая добыча для демагогов, так же хорошо умеющих искусственно создавать ситуации, запускающие человеческую агрессивность, как мы, специалисты по физиологии поведения, умеем это делать с подопытными животными. Когда при звуках старой песни или даже марша по мне хочет пробежать священный трепет, я обороняюсь от искушения, говоря себе, что когда шимпанзе подстрекают друг друга к совместному нападению, они тоже производят ритмический шум. Подпевая, мы протягиваем палец дьяволу.
