Джозеф Рейнгольд - Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти
Я уверен, что не страх естественной смерти, вне зависимости от того экзистенциальный он или приобретенный, обуславливает тревогу, а страх трагической смерти. Необходимо помнить, что тревога проявляется задолго до появления любого реалистического знания о смерти. Характерное для ребенка состояние тревоги имеет недифференцированный характер, так как он чувствуя тревогу реагирует организмически. Более поздний, специфичный страх смерти на самом деле – фобия, замещение базовой тревоги «объектом». В самой феноменологии реакций тревоги обнаруживается катастрофический элемент. Субъект чувствует себя беспомощным перед лицом превосходящей враждебной силы, или, как описывал реакцию ужаса Sullivan: «одиноким среди смертельных опасностей, вслепую сражающимся против превосходящих сил зла». Катастрофический страх имеет тенденцию отчетливо проявляться при психическом заболевании, особенно ярко он выражен у детей с психозом психогенной природы.
Я исхожу из того, что тревога проистекает и на протяжении всей человеческой жизни коренится в страхе уничтожения. Эта мысль находит свое подтверждение у Ясперса (390):
«Жизнь и смерть, цикл цветения и увядания – факт мимолетности и сам по себе не устанавливает никакой трагической атмосферы. Наблюдатель может спокойно созерцать этот процесс, включающий и его самого… Трагическая атмосфера возникает как странный и зловещий рок, по воле которого мы оказываемся покинутыми. Существует нечто чужеродное, что угрожает нам, что-то, чего нельзя избежать. Куда бы мы ни шли, что бы мы ни видели, что бы мы ни слышали, в воздухе есть нечто, что уничтожит нас, вне зависимости от того, что мы делаем или желаем».
Riviere (141) убежден, что сильный страх смерти как следствие активного агрессивного воздействия или его полного игнорирования является фундаментальным элементом нашей эмоциональной жизни и так же глубоко коренится в нашем подсознании.
Таким образом, концепция тревоги как страха агрессивного воздействия не является оригинальной. Мой вклад в эту теорию заключается в том, что изначальная тревога перед опасностью враждебного отношения матери может являться прообразом и сущностью более поздних реакций тревоги.
Резюме
Freud внес огромный вклад в решение проблемы тревоги, установив, что тревога – это реакция на ситуации опасности. Ситуации опасности, имеющие место в пренатальный период и в момент родов, создают потенциал тревоги (или закладывают физиологическую сензитивность, ставят своего рода «органическое клеймо»). В младенческий период факторы угрозы, внешние и внутренние, могут способствовать усилению предрасположенности к тревоге, но в это время тревога уже приобретает определенные формы. Существует ли взаимосвязь между детской тревогой и тревогой, возникающей на более поздних этапах жизни? Многие исследователи данной проблемы считают, что ранняя тревога является прообразом дальнейших реакций тревоги. Это означает не просто воспроизведение первоначальной модели реагирования, а активацию изначальной предрасположенности. Факторов, вызывающих тревогу, бесконечно много, угроза же сохраняет свою первичную сущность.
В таком случае справедливо предположить, что тревога имеет некий унитарный источник. Этот источник имеет две составляющие – ситуацию опасности и ее представительства в сознании. На раннем этапе жизнь организма подвергается опасности, причем речь идет не просто о прекращении существования, а о жестоком убийстве, с нанесением увечий и насильственным уничтожением. Нанесение увечий может рассматриваться как способ разрушения, и позже, как локальное причинение вреда, например, в случае кастрации. Таким образом, детская тревога имеет реальную внешнюю угрозу, в виде конкретного объекта, и в этом смысле может рассматриваться как реакция страха. Но ребенок не способен определить объект, он чувствует опасность и реагирует органимически, при этом и его восприятие и реакция представляют собой скорее биологические, чем психологические процессы. Характерное для него состояние тревоги или напряжения имеет недифференцированный характер. Детские представления – это страх и тревога или генерализованное проявление инстинкта самосохранения – психического явления, отличного от тревоги. Позднее состояния тревоги – это также страх, но не перед настоящей угрозой, а перед хранящейся в памяти ситуации реальной опасности, имевшей место в детстве. Поскольку эта ситуация не была концептуализована, создается впечатление, что тревога не имеет объекта, являясь беспредметным страхом. Инфантильный характер происхождения тревоги также объясняет источник чувства беспомощности, свойственного аффекту тревоги.
Дальнейшее рассмотрение вопроса о том, «что именно подвергается угрозе», показывает, что это не только жизнь и физическая целостность субъекта, но и такие психологические факторы как Эго, стремление к удовольствию, к свободе, к самореализации. Все страхи, кроме страха физического уничтожения и увечья, являются производными. Существование различных созданных человеком ценностей делает понятным, почему тревога провоцируется различными индивидуально-значимыми стимулами, но в основе своей угрозе подвергается жизнь организма. Стимулом может служить текущая ситуация или предвосхищаемая опасность, стимул может быть эндогенной природы, как угроза высвобождения агрессивных импульсов, но он во всех случаях означает возможность быть насильственно ввергнутым в «травматическую» или «катастрофическую «ситуацию. В детстве тревога возникает рефлекторно, позднее же она приобретает функцию упреждения и позволяет мобилизовать Эго-ресурсы для предотвращения опасности. (Дуалистическая теория тревоги рассматривает тревогу как автоматическую реакцию и как сигнал. Монистическая (или унитарная) концепция описывает тревогу в континууме между сигналом и травматическим состоянием, отражающим переход от высшей к низшей ступени Эгоконтроля.) Тревога также возникает в случае ослабления механизмов защиты или устранения невротического симптома. (В связи с этим закономерен вопрос о существовании тревоги в латентной форме. Если тревога является аффектом, то «бессознательная тревога» может в лучшем случае считаться потенциальным образованием или некоей «предрасположенностью». Бессознателен катастрофический комплекс смерти; тревога возникает с появлением сигнала об опасности осознания одного из образующих его элементов, особенно человеческого фактора. Результатом беспрепятственного прорыва сквозь механизмы защиты становится автоматическая тревога).
Страх является адекватной реакцией в ситуации сиюминутной очевидной опасности; неадекватная реакция в этом случае обусловливает возникновение тревоги. Фиксация страхов и наполнение соответствующим содержанием многочисленных объектов представляют собой попытку человека определить, чего он боится и научиться управлять ситуацией. Потребность в безопасности, означающая стремление избежать состояния беспомощности при столкновении с опасностью, усиливают эту тенденцию к конкретизации тревоги. Поскольку человек не знает (или не отваживается узнать) действительного источника тревоги, он использует в качестве источника предметы, животных, сверхъестественные существа, безымянное «они» или враждебное «другие», факторы культуры, бессмысленность жизни, неизбежность смерти и т. д. Все, что вызывает у человека страх – это катастрофическая смерть, все остальное следует квалифицировать как фобия. Совершенно очевидно, что невозможно провести четкую границу между страхом и тревогой. Также невозможно отделить нормальную тревогу от невротической, если, конечно, мы не примем за аксиому экзистенциальную тревогу. Любая тревога нормальная, поскольку это закономерная реакция на реальную угрозу, и иррациональная, поскольку это результат сохранения в бессознательном следов детской ситуации опасности. Понимание природы базисной тревоги делает несущественной проблему различий между страхом и тревогой, между нормальной и невротической тревогой.
Когда мы считаем, что вытесняем тревогу, на самом деле мы вытесняем представление об угрозе, т. е. о том, что угрожает (тревога же, как боль, лишь сигнализирует об опасности). Представление о матери как об источнике опасности – вот, что не допускается в сознание. В пользу этого утверждения свидетельствуют два аргумента. Во-первых, ребенок витально зависим от своей матери и вынужден верить в ее поддержку. Мысль о том, что человек, давший жизнь, хочет ее садистским образом оборвать, – невыносима; само существование подобной предрасположенности в психике матери ведет к отрицанию не только ребенка как ценности, но и его права на существование. У всех нас мысль о материнской враждебности вызывает ощущение чего-то противоестественного. Мы привержены образу альтруистической матери, не только своей собственной, но и вообще, и считаем, что на этом держится жизнь. Даже когда человек осуждает свою мать, он не расстается со своей верой в ее доброе отношение к нему и с надеждой заслужить его. Более того, поскольку материнская разрушительность сосуществует с искренней материнской заботой, ребенок испытывает замешательство и чувство вины за свои враждебные контрреакции; согласно Mowrer, отрицание этой вины может само по себе стать источником тревоги. Во-вторых, само осознание материнских разрушительных импульсов очень опасно, поскольку это означало бы актуализацию угрозы. Многие дети на своем собственном опыте убеждаются, что ничего так вызывает у матери гнев, как подозрение о том, что ребенок осознает ее недостаточно сильные материнские чувства к нему.
