Корней Чуковский - От двух до пяти
А Дон-Кихота называла "Тонкий Кот".
Когда моя старшая сестра заучивала вслух стихотворение Пушкина:
Как ныне сбирается вещий Олег,
я, пятилетний мальчишка, понимал эту строчку по-своему:
Как ныне собирает свои вещи Олег.
У Батюшкова есть такая строка:
Шуми, шуми волнами, Рона!
Известный языковед Д.Н.Ушаков говорил на лекции студентам, что в детстве эта строка воспринималась им так:
Шуми, шуми, волна Мирона![10]
Как бы ни ошибался ребенок в истолковании некоторых слов и понятий, это не может опорочить целесообразнейший метод, при помощи которого он приходит к окончательному пониманию нашей речи.
Точно такое же словесное творчество можно наблюдать и в речи народа.
В лингвистике это ложное осмысление слов именуется "народной (или полународной) этимологией".
Николаевские солдаты приспособили к своему пониманию иностранное слово "гошпиталь", придав ему ехидное прозвище "вошпиталь" (то есть питомник вшей).
Народное наименование пластыря - кластырь, бульвара - гульвар. Поликлинику в народе часто зовут полуклиникой, в отличие от клиники, то есть больницы.
Немецкое слово Profoss (так назывался когда-то военный полицейский служитель, исполнявший обязанности надзирателя и палача) изменилось в просторечии в прохвост[11].
Вспомним некрасовское:
- Как не понять! С медведями
Немало их шатается
Прохвостов и теперь.
Те древние египетские сфинксы, что стоят над Невой в Ленинграде перед Академией художеств, именовались в просторечии сфинками (то есть попросту свинками), что отмечено в одном из ранних стихотворений Некрасова:
Я мимо сфинок шел[12].
И в одном из рассказов Даля:
"...о набережной, на которой лежат две свинки огромные"[13].
Обыватели к этому народному творчеству всегда относились свысока, пренебрежительно.
В "Скверном анекдоте" Достоевского два чиновника высказывают это пренебрежение так:
"- Русский народ-с, по глупости, изменяет иногда литеры-с и выговаривает иногда по-своему-с. Например, говорят невалид, а надо бы сказать инвалид-с.
- Ну да... невалид, хе-хе-хе!"
Но, конечно, так поступает всякий живой и здоровый народ. Русский человек, хозяин своего языка, не потерпит, чтобы в этом языке звучали неживые слова, корня которых он не может понять и почувствовать. Ему нужно, чтобы в самом звуке был смысл. Каждое слово подчиняет он своей собственной логике, причем, стремясь к осмыслению слова, он тем самым русифицирует его.
Величайшим знатоком и любителем народной этимологии был, как известно, Лесков. Его герои то и дело говорили: клевотон (фельетон), мелкоскоп (микроскоп), долбица (таблица) умножения и т.д. Барометр превращался у них в буремотр, дезабилье - в безбелье. Французское слово "мораль" производили они от русского слова "марать":
"- Пустили мараль на девку, - замарали ее доброе имя".
Сравните у Островского в "Поздней любви": "Связываться с бабой, я так понимаю, мараль". И у Глеба Успенского в "Будке": "От него на нас мараль идет".
У Куприна в "Поединке" французскую фамилию Дювернуа солдаты превратили в русскую Доверни-Нога. Известно, что иностранец Кос ван Дален сделался в России Козодавлевым.
В "Войне и мире" казаки переделали имя молодого француза Винсента в Весеннего, а мужики и солдаты - в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молодости:
- Эй, Висеня! Висеня! Весенний!
Так же поступает ребенок, превращая вентилятор в вертилятор, лопатку в копатку и молоток в колоток.
Путем минимального изменения в звуковой структуре непонятного слова ребенок, незаметно для себя, осмысляет его, причем в этой новой редакции выдвигаются существеннейшие (с точки зрения ребенка) качества того предмета, который данным словом обозначен.
Так, Адик Павлов называл Серафиму Михайловну Сахарина Михайловна, а маленькая Ира, подметив, что запонки являются исключительной принадлежностью папы, переименовала их в папонки:
- Папочка, покажи твои папонки!
Слюнка, например, у детей превращается в плюнку:
- Потому что мы не слюем, а плюем.
Язык они называют лизык, и мне сообщают о Нине Гуляевой, которая достигла семилетнего возраста, а все еще не могла примириться с нашим взрослым "искажением" формы лизык:
- Как же так! Лизать - и вдруг не лизык, а язык!
По-украински язык у волов и коров так и называется лизень.
Ребенок и представить себе не может, чтобы взрослые создали слово, в звуке которого нет характеристики функций обозначенного этим словом предмета. Тополь должен топать, орел - орать, а радуга - радовать:
- Почему это - радуга? Потому что она радуется, да?
До сих пор, насколько мне известно, эти языковые процессы были замечены исследователями только у взрослых. Но вот, оказывается, и в речи детей они занимают не последнее место, ибо нет никакой существенной разницы между вертилятором и мелкоскопом, между вертутией и сфинкой.
IV. ДЕЙСТВЕННОСТЬ
И заметьте, как действенны эти ребячьи слова. В большинстве случаев они изображают предметы исключительно со стороны их действия.
Строганок - это то, чем строгают,
Копатка - это то, чем копают.
Колоток - это то, чем колотят.
Цепля - это то, чем цепляют.
Вертутия - это то, что вертится.
Лизык - это то, что лижет.
Мазелин - это то, чем мажут.
Кусарик - это то, что кусают.
Здесь нет ни единого слова, которое не было бы связано с движением, с динамикой.
Всюду выдвинута на первое место действенная функция предмета.
Трехлетний ребенок уверен, что почти каждая вещь существует для того или иного точно определенного действия и вне этого действия не может быть понята.
В существительном ребенок ощущает скрытую энергию глагола.
Вы только всмотритесь, с каким напряженным вниманием глядит годовалый младенец на автомобили, мотоциклы, трамваи, следя за их непрерывным движением.
Почти все исправления, вносимые ребенком в нашу "взрослую" речь, заключаются именно в том, что он выдвигает на первое место динамику.
В "народной этимологии" взрослых это происходит не так часто, потому что взрослые подмечают в словах и другие особенности. Русские крестьяне из клироса делали крылос (от слова "крыло"), Хамильтона превращали в Хомутова, то есть оперировали и существительными, а "народная этимология" детей почти всегда обнаруживает в названии предметов глагол.
Но, конечно, и детям порою случается выдвигать в названии предмета не глагол, а имя существительное или - очень редко - прилагательное.
Мне сообщают о пятилетнем Гаврюше, который ботанику называл цветаника (его отец был директором ботанического сада), а ватрушку - творушка (от слова "творог"); и я знаю Мусю, которая называла нафталин муфталином, так как была уверена, что нафталин существует специально для маминой муфты.
Впрочем, таких словообразований не много. Большинство детских слов, входящих в область "народной этимологии", связано с глагольными формами.
Так велико у детей тяготение к глаголу, что им буквально не хватает глаголов, существующих во "взрослом" языке. Приходится создавать свои собственные.
Нет, кажется, такого существительного, которое ребенок не превратил бы в глагол:
- Часы часикают.
- Вся елка обсвечкана! Вся елка обсвечкана!
Брат трехлетней Нины играет на балалайке. Нина страдальчески морщится:
- Не балалай, пожалуйста!
Ребенок создает такие глаголы десятками - гораздо чаще, чем мы.
Прищемив себе руку дверью, ребенок кричит:
- Ай, я задверил руку!
И пусть родителей коробит это смелое производство глагола, ребенок считает его совершенно нормальным.
- Отскорлупай мне яйцо.
- Замолоточь этот гвоздик.
- Бумага откнопкалась.
- Я защёкала свою карамельку!
- Ого-го, как ладошкаются!
- Ой, меня крапива накрапивила!
- Я намакаронился.
- Я уже начаёпился.
И даже:
- Мы почайпили кофе.
Иногда оглаголивается даже наречие.
- Расширокайтесь!.. Расширокайтесь! - кричала своим гостям четырехлетняя девочка, требуя, чтобы они расступились.
В глагол превращается даже слово "еще":
- Покачайте меня на качелях, только я не сойду, а буду все ещёкать и ещёкать[14].
Глаголом может стать даже междометие алло:
- Папа алёкает по телефону.
Сережа прижался к маме, она обняла его.
- Весь обмамился! - хвалится он.
Это приводит к экономии речи. Вместо того чтобы отмахиваться от назойливых мух, Аркашка предпочитает отмухиваться:
- Я сижу и отмухиваюсь. Сижу и отмухиваюсь.
