Андрей Курпатов - Страх. Сладострастие. Смерть
«Я хотел бы быть правильно понятым, – пишет Фуко, – я не настаиваю на том, что, начиная с классической эпохи, секс не был запрещен, или что ему не были поставлены преграды, или что он не был замаскирован или не признан; я даже не утверждаю, что с этого момента он был подвержен всему этому меньше, чем прежде. Я не говорю, что запрещение секса – это только приманка, но я говорю, что приманкой является делать из этого запрета фундаментальный конституирующий элемент, исходя из которого можно было бы написать историю того, что, начиная с современной эпохи, было сказано о сексе. Все эти отрицательные элементы – запреты, отказы, цензуры, отрицания, которые гипотеза подавления группирует в один большой центральный механизм, предназначенный говорить “нет”, являются, несомненно, только частями, играющими локальную и тактическую роль в том выведении в дискурс, в той технике власти, в той воле к знанию, которые к ним отнюдь не сводятся».
К чему же приводит интеллектуализация сексуальности? Это следующий этап удаления, отказа от естественной сексуальности, поскольку сексуальность изначально дана нам в переживании, но именно переживать сексуальность с некоторых пор мы и не можем, мы способны только думать о ней. Возможность становится ценнее реализации, а поскольку возможность требует принятия решения, что весьма затруднительно, учитывая довлеющий над нами институт запрета, страх вновь оказывается на олимпе нашей психической жизни, заручаясь полной и безраздельной властью над человеком. Но теперь мы не просто боимся запрета, теперь мы даже при желании не можем его преступить, его более нечем преступать – естественная сексуальность, которая только и порождает любовь, умерла, осталась лишь агрессия со слабым налетом сексуальной атрибутивности. Надо ли удивляться тому, что именно «Саломею» Роман Виктюк использует для разоблачения нашего озлобляющего страха, нашего интеллектуального выхолащивания сексуальности, нашей агрессии, обличенной в саван умершей сексуальности, умершего Бога Любви? В судьбе Уайльда и в его «Саломее», как в капле воды, отражается весь общий для нас гибельный путь на Голгофу, за которой нет и не может быть Воскресения, поскольку это путь разрушения, сладострастия, но не Любви.
Но вернемся к страху. Как возник этот страх? Наш страх вольготно и основательно расположился на трех китах, на трех сиамских близнецах: природный инстинкт самосохранения, интеллектуально схваченное понятие смерти и безмерно разросшийся в нашей цивилизации иерархический принцип. Связь здесь вполне понятна, но возникает вопрос: по каким механизмам страх овладел нами настолько сильно? Страх нашел в человеке слабое место – сексуальность. Почему сексуальность – «слабое место»? Это очень просто. Природный инстинкт самосохранения, движимый принципом целесообразности, требует, чтобы сексуальность была лишь средством продолжения рода, что делает возможным запрет на всякие проявления сексуальности, которые не влекут за собой деторождения. Мгновение оргазма напоминает нам о смерти, а мы боимся смерти, ибо смерть – это сама неизвестность, а человек не терпит неизвестности и неопределенности. Иерархический принцип, унаследованный нами от животных, есть, по сути, принцип права на удовлетворение влечения. Вышестоящий может безапелляционно требовать от нижестоящего сексуального подчинения. Над нами стоят родители, учителя, врачи, служители закона и прочие «сакральные служащие». Они всегда над нами: в детстве большей частью это родители и учителя, в зрелом возрасте – служители закона, в старости – врачи. Мы всегда занимаем подчиненное положение, поэтому мы и не помышляем о сексуальной свободе. Так сам собой возникает институт запрета, поскольку тот, кто несвободен, находится в рамках запрета.
Несмотря на всю забитость, зашоренность, подчиненность современного человека, ему дано эротическое желание, которое больше чисто физиологического сексуального влечения. Этот тезис, наверное, не нужно пояснять. Сильное желание способно переступать запрет, и он негодует, провоцируется нашим желанием, питается его силой. Впрочем, ему уже нечего опасаться, поскольку институт запрещения, порожденный страхом, уже сформирован, он уже обосновался в человеке, создал все необходимые плацдармы в человеческом существе, все подчинил своему безграничному влиянию. И видя для себя непосредственную опасность в эротизме, он запрещает именно эротизм. Тут-то мы и попадаемся на удочку. Порочный круг замыкается.
«В основе эротизма, – пишет Жорж Батай в книге “Слезы Эроса”, – лежит сексуальная деятельность человека. Однако эта деятельность попадает под запрет. Непостижимо! Запрещено заниматься любовью! Можно лишь скрыто заниматься ей. Однако, если мы занимаемся любовью скрыто, запрет преобразует ее, он освещает то, что запрещает, особым светом – зловещим и божественным: одним словом, запрет освещает любовь религиозным светом. Запрет придает свое собственное значение тому, что под него подпадает. Часто в тот самый миг, когда меня охватывает вожделение, в голову залетает шальная мысль: а не толкнули ли меня исподтишка к этому вожделению? Запрет придает тому, что под него подпадает, определенный смысл, которого само по себе запрещенное действие не имело. Запрет принуждает к нарушению запрета, к его преодолению, к трансгрессии, без чего запрещенное действие утратило бы зловещий и обольстительный облик… Зачаровывает именно нарушение запрета, околдовывает трансгрессия… Но этот отблеск испускается не только эротизмом. Этот отблеск освещает своим мерцанием религиозную жизнь всякий раз, когда в действие вступает необузданное насилие; насилие, разыгрывающееся в тот самый миг, когда смерть вскрывает глотку – и завершает жизнь – жертвы».
Так возникает сладострастие…
Загнанные страхом внутрь себя, в пресловутый и трогательно воспетый «внутренний мир», мы становимся Нарциссами. Подавленные – становятся нарциссами-духовниками; трансгрессирующие подавленные (что, впрочем, не делает их менее подавленными) – становятся нарциссами-эротоманами. В первом случае нарциссизм проявляется богатым набором причудливых масок, то есть саморазрушением; во втором – собственно сладострастием, где Нарцисс разрушает других при полном отсутствии (забвении?) самого себя. Роман Виктюк нарисовал в «Саломее» оба эти портрета: Уайльда-Ирода и Саломеи-Бози, лица мертвецов… Какова любовь в мире Нарциссов? Нарциссу принадлежит тезис: любовь ради любви. Кажется, что любовь ради любви замечательна, что может быть лучше! Но ничего подобного, любовь ради любви, а не ради человека – это мертвецки холодное сладострастие. У сладострастия нет нужды в Человеке, сладострастие нуждается лишь только в теле человека. Впрочем, не важно, каким именно предстает сладострастие, физическое оно или духовное, это не меняет существа дела. Уже сама разделенность души и тела свидетельствует о пришествии Смерти. Там, где есть разделенность нет любви, целостность нарушена, в такой атмосфере, в такой почве растут только Нарциссы. Абсолютное одиночество ничем не отличается от смерти.
Нарцисс – развращен или потерян? Нарцисс потерян, небо стало черным, вода утратила прозрачность и очерствела, поверхность океана подобна отполированной глади черного мрамора со змеиновидными прожилками известняка. Некуда идти… Как Каин, стоит он в безобразии своего одиночества на истерзанной и поруганной им земле, растрескавшейся от сухости выплаканных слез. Сухие, как пустыня, глаза покрываются коростой, влекущей за собой слепоту. Пустота… И только пропасть этой трагедии, только пропасть этого Ничто открывает свои объятья безумцу, только она согласна принять его в свое лоно, принять и поглотить, сделать ничем. Каким вырастет Нарцисс на опаленной пожаром земле, в мире без неба? Солнце спеклось в самолюбовании, а холодный блеск бесстрастной Луны жжет не меньше, чем разрушительный огонь.
Но если наше общество – это общество Нарциссов, то какое оно? Как звучит его имя? Имя ему – фашизм. По своей сути фашизм – это лишь укрупненный до размеров группы (нации, страны, «блока» стран, человечества) нарциссизм. Сущность обоих явлений в неспособности любить Другого, будь это человек, группа или мироздание. И фашизм, и нарциссизм зиждутся на страхе, страхе любить Другого. Нарциссу-фашисту кажется, что любящий уязвим, а это страшно. Страшащийся не знает, что любящий счастлив и потому, в отличие от страшащегося, просто не ведает страха, любящему нет дела до того, уязвим он или нет, он просто любит; более того, любящий всегда исполнен, ибо любовь дает ему силы, а страх не нападает на сильных, его излюбленная жертва – слабый; и, наконец, любящий состоит в неразрывной андрогиничной целостности с возлюбленным, а целостность – самое прочное из возможных оснований, так что защищаться любящему не от кого и незачем, ему просто не придется защищаться. Но ничего этого не знают ни Нарцисс, ни фашиствующее общество Нарциссов, ибо они боятся и не знают любви, они могут лишь рассуждать о ее «тайне», ибо для них она всегда тайна, тайна за семью печатями. А агрессия, направленная Нарциссом-фашистом на Другого, – не более чем суррогатный, невротичный способ защиты, способ ослабить свой страх, затмить его злостью, ненавистью, бесчинством.
