Люк Райнхарт - ДайсМен или человек жребия
Но следующие два года он получает скромную зарплату служащего в «Пирс, Перкинс и Пуф» и расстроен несправедливостью и лицемерием этого мира — мира, в котором некоторые становятся звездами спорта, джеймсами бондами и миллионерами, а он нет. Он — морально потрясен. В своих мечтах он создает мир заново, исправляя все несправедливости, уничтожая страдание, перераспределяя богатство и женщин, кладя конец всем войнам. Он становится реинкарнацией Гаутамы Будды, Иисуса Христа и Хью Хефнера. Плохие правительства падают, порочные церкви рушатся, законы пересматриваются, а Истина, начертанная нашим героем на ксерокопированных каменных табличках, являет себя миру. Все счастливы.
Кроме нашего героя, чей доход продолжает быть скромным.
В возрасте двадцати пяти лет он достигает первой вершины Модели мужской власти по Райнхарту: мечты об исправлении мира. К двадцати восьми или девяти годам начинается регрессия. Жена напоминает ему, что мир так и остался неисправленным, что другие мужчины зарабатывают… и так далее. Он возвращается к своим мечтам об успехе. Только теперь они более скромные, более ограниченные. Теперь он управляет всего-навсего компанией «Пирс, Перкинс и Пуф», а не «Дженерал моторс». Теперь его выигрыш на фондовой бирже — всего-навсего тысяча долларов, а не четыре миллиона. Наступил средний возраст. Он же — трупное окоченение.
Регрессия продолжается: за три или четыре года он снова вступает в должность управляющего гаремом, но гарем уже не тот. Он населен референтками, секретаршами, а по особенно хорошим дням — знаменитой кинозвездой. Джейн Фонда во время пикетирования «Пирс, Перкинс и Пуф» бросает на него один лишь взгляд и затягивает его в коммуну, где… но это кажется далеким от реальности, и он возвращается к завоеванию маленькой телефонистки Мэгги Блемиш.
В тридцать семь он вдруг уходит из «Пирс, Перкинс и Пуф» к «Нью-йоркским гигантам»[107]. Перспектива пробежать 109 ярдов или тащить на спине четырнадцать человек уже не кажется таким праздником, как в тринадцать, поэтому в «Гигантах» он — главный тренер. Хоть его команда шесть сезонов кряду оказывалась в самом хвосте и игроки в ней всё так же бестолковы, наш мужчина вводит новую схему с тремя бегущими квотербеками, разделенными тридцатью ярдами, и центровым, который может передать мяч любому из них, и «Гиганты» выигрывают четырнадцать игр подряд. В середине сезона он становится главным тренером «Нью-йоркских рейнджеров»[108], и благодаря революционному выведению шестерых игроков на линию нападения… — но дальше понятно.
В сорок один модель завершена; мужчина, отказавшись от шести позиций главного тренера, опять мечтает о покорении мира. Накопленная горечь лет берет свое, он становится таким же быстрым, как летящая пуля, таким же мощным, как локомотив, и может перепрыгивать здания тремя мощными толчками. Он становится генералом Кертисом Лимеем[109], бомбардирует Китай и отправляет его в каменный век. Он становится Спиро Агню[110] и решительно ставит черных, хиппи и либералов на место. Его жену и детей пытают до смерти как-то чрезвычайно изобретательно: их жарят, как зефир, над костром, подцепив на заточенные колья. Иногда он успевает появиться вовремя, чтобы спасти детей, а иногда даже жену. Но чаще всего он появляется слишком поздно. Огромная торжественная похоронная процессия, посреди которой вышагивает он, весь в слезах, атакована врагом, и, снова бросаясь в бой со своим тактическим ядерным оружием…
Модель мужской власти по Райнхарту теперь должна быть вам ясна. В процессе Жребий-терапии мы можем с огромной точностью предсказывать роли, которые больше всего захочется играть ученику мужского пола, проверив его возраст и соотнеся ее с нашей моделью. Конечно, случаются вариации: некоторые люди взрослеют поздно, а другие — правда, немногие — развиваются не по годам рано. Эрик Кеннон, например, всего-то в девятнадцать уже спасал мир, а я всего-то в тридцать пять снова, как в восемь лет, занимаюсь его разрушением…
34
У меня была всего одна сессия, чтобы попытаться приобщить Эрика Кеннона к дайс-терапии, — они с отцом пришли к некоему соглашению, по которому тремя днями позже Эрика должны были выпустить. Он, естественно, нервничал в связи с выпиской, и когда я завел сократический диалог, дабы увлечь его дайс-терапией, слушал невнимательно. К несчастью, сократический метод требует, чтобы собеседник хотя бы периодически мычал, а поскольку Эрик оставался абсолютно безмолвным, я сдался и разразился двадцатиминутной лекцией о том, что представляет собой жизнь по воле Жребия. Он насторожился. Когда я закончил, он медленно покачал головой.
— Как вам удается оставаться на свободе, док? — спросил он. — Как вы умудряетесь удерживаться по ту сторону стола?
— Что ты имеешь в виду?
— Почему они не запрут вас в сумасшедший дом?
Я улыбнулся.
— Я профессионал, — ответил я.
— Профессиональный безумец. Дает сеансы психотерапии. — Он опять покачал головой. — Бедный папа. Он думает, меня лечат.
— Концепция дайс-жизни тебя не вдохновляет?
— Еще как. Вы превратили себя в компьютер, типа тех, что используют во Вьетнаме наши ВВС. Только вместо того, чтобы стремиться убить максимальное количество врагов, вы запрограммировали себя бросать бомбы наугад.
— Ты не понял сути. Поскольку реального врага нет, все войны в нашей жизни — это игры, а дайс-жизнь позволяет вести множество военных игр вместо вялой позиционной войны, которая непрерывно идет в обычной жизни.
— «Врага нет», — тихо повторил он, глядя в пол. — «Врага нет». От чего меня тянет блевать больше всего, так это от людей, которые думают, что врага нет. Ваша дайс-жизнь в сто раз хуже, чем мой отец. Он слеп, так что у него хоть есть оправдание, но вы! «Врага нет»! — Эрик скорчился на стуле, его лицо исказилось от напряжения. Его мускулистое тело извивалось, пока он не встал, причем напряженная шея продолжала выворачиваться, а глаза смотрели в потолок. Стиснув кулаки, он наконец более-менее взял себя в руки.
— Вы круглый дурак, — сказал он. — Этот мир — сумасшедший дом, где убийцы, палачи, больные развращенные садисты управляют церквами, корпорациями, странами. Он может быть другим, может быть лучше, а вы сидите на своей глыбе жира и бросаете кости.
Я не сказал ничего, поскольку был не в настроении для борцовского поединка, и пока слушал, почему-то чувствовал себя виноватым.
— Вы знаете, что эта больница — фарс, но фарс трагический из-за трагичности страданий. Вы знаете, что среди тех, кто управляет этим учреждением, есть чокнутые — чокнутые! — даже не считая вас! — и потому большинство заключенных становятся похожими на Оззи и Мэрриэта, Дэвида и Рики. Вы знаете, что такое американский расизм. Вы знаете, что такое война во Вьетнаме. А вы играете кубиками! Вы играете кубиками!
Он грохнул обоими кулаками об стол передо мной два, три, четыре раза, при каждом ударе длинные волосы падали ему на лицо черной мантильей. Потом остановился.
— Я ухожу, док, — спокойно сказал он мне. — Я выхожу в мир и попытаюсь сделать его лучше. Можете оставаться здесь и бросать ваши случайные бомбы.
— Одну минуту, Эрик. — Я встал. — Прежде чем ты уйдешь…
— Я ухожу. Спасибо за травку, спасибо за молчание, спасибо даже за игры, но ни слова больше о ваших долбаных кубиках, иначе я вас убью.
— Эрик… Я… Ты…
Он ушел.
35
Доктор Райнхарт должен был понять, что случилась беда, когда мистер Манн вызвал его в свой кабинет в больнице Квинсборо. А поскольку в кабинете обнаружился еще и старый Кобблстоун, прямой и торжественный, доктор Райнхарт не сомневался, что случилась беда. Доктор Кобблстоун был высоким, худым и седым, а доктор Манн — низкорослым, пухлым и лысеющим, но выражение лица у обоих было одинаковым: строгим, решительным, суровым. Вызов в кабинет директора больницы напомнил Райнхарту о вызове в кабинет директора школы, когда он в возрасте восьми лет выиграл в кости у шестиклассников все их деньги. Похоже, его проблемы не сильно изменились с тех пор.
— Что это за дела с кубиками, молодой человек? — резко спросил доктор Кобблстоун, подавшись вперед в своем кресле и шумно грохнув об пол тростью, которую он держал между ног. Он был старшим директором больницы.
— Кубиками? — переспросил доктор Райнхарт с озадаченным выражением на лице. Он был одет в джинсы, белую футболку и кеды — решение Жребия, которое заставило доктора Манна побледнеть, когда доктор Райнхарт вошел в кабинет. Доктор Кобблстоун вроде бы ничего не заметил.