Джозеф Рейнгольд - Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти
Подобные тревоге состояния у животных, вызванные экспериментальным путем, могут быть сопоставлены с человеческой тревогой посредством наблюдений, произведенных в свое время Masserman (343). Он считал, что, как правило, когда в данном окружении две или более мотивации вступают в конфликт в том смысле, что их привычные способы достижения цели оказываются частично или полностью несовместимыми, напряжение (тревога) накапливается и нарушается модель поведения. Но, как доказал Павлов, напряжение у животных не является результатом простого столкновения в мозгу процессов возбуждения и торможения. Как возбуждение, так и торможение следует рассматривать как модели ответной реакции в целом, возникшие одновременно в амбивалентной ситуации.
Тревога и страх. Концептуально, различие между тревогой и страхом простое: страх – это реакция на конкретную угрозу, в то время как тревога является состоянием обеспокоенности без видимой причины (причина существует только в сознании). Но если применить это определение к реальным состояниям, оно теряет свою четкость. Очень часто бывает трудно определить, является ли реакция страхом или тревогой, или насколько она является одним или другим, или когда страх становится тревогой, а когда тревога превращается в страх. Авторы, подчеркивающие разницу между ними, могут быть непоследовательны в своих взглядах. Freud (2), например, заявляет, что тревога относится к аффекту и игнорирует объект, но в тоже время он дает определение объективной тревоги как «естественное и целесообразное» явление; мы должны называть ее реакцией на восприятие внешней угрозы, на ожидаемый или предвидимый ущерб». Такая реакция является страхом, а не тревогой, даже если и обозначить ее как «объективную». В работе «Запрещение, симптом и страх» он утверждает, что правильно называть тревогу страхом, когда обнаруживается ее объект, но он неизменно использует термин Angst по отношению у неприятным предчувствиям, вне зависимости от того имеют ли они объект или нет.
Тревога предполагает существование объекта. Freud (190) пояснил, что когда опасность неизвестна, она не является воображаемой, но соответствует реальной, хотя и не осознаваемой угрозе. Отличием между страхом и тревогой в таком случае будет не наличие объекта или его отсутствие, а то, является ли этот объект внешним или внутренним. Но в этом случае мы сталкиваемся с проблемой дифференциации внешних источников угрозы от внутренних. В случае фобий – мы имеем определенный внешний объект; для человека, страдающего фобией, – угроза исходит извне, но, в действительности, он опредметил эту угрозу, связывая ее со сравнительно безобидным объектом или ситуацией. Гораздо больше людей страдают от многочисленных изменчивых страхов, которые, скорее могут быть приписаны неприятным предчувствиям, чем реальной угрозе. «Внешнее и внутреннее» – понятия относительные; внешнее интерпретируется и оценивается организмом, внутреннее стремится к объективации.
Трудности, связанные с попытками провести четкую линию между внешним и внутренним проявились в определении Zetzel (344). Страх – это нормальная, адекватная реакция на ситуацию внешней угрозы, а тревога – 1) чрезмерная, то есть неадекватная реакция на реальную ситуацию угрозы, исходящей извне; 2) преувеличенная реакция на незначительную, исходящую извне, угрозу; 3) реакция, похожая на страх, в отсутствие угрозы извне; 4) преувеличенная, то есть, неадекватная реакция на ситуацию внутренней опасности.
Объективно говоря, для того чтобы разграничить страх и тревогу необходимо определить, является ли реакция данного человека адекватным, целесообразным и направленным на самосохранение ответом на реальную ситуацию, или между стимулом и реакцией существует диспропорция. Если для одного человека какой-либо стимул окажется достаточным для того, чтобы вызвать страх, то для другого этот же стимул может не иметь никакого значения. С ростом диспропорции становится все более очевидным, что источник аффекта находится в самом человеке. Когда объект отсутствует или малозначим, или не представляет опасности, не остается никаких сомнений в том, что реакция – иррациональна, то есть, она является выражением тревоги. Субъект реагирует не на объективную причину страха, какой бы она ни была, а на то значение, которое он ей придает. Именно поэтому, судя по наблюдениям Grinker и Robbins (345), в ситуациях обычной или минимальной опасности, организм может отреагировать чрезвычайно бурно, как если бы он столкнулся со смертельной опасностью. С другой стороны, то, что кажется тревогой из-за преувеличенной реакции, может представлять собой коммуникативный страх, или страх, обусловленный психотравмами, полученными в раннем детстве. Где можно провести линию между предположительно свойственной всем людям боязнью змей и грызунов и индивидуальной фобической реакцией? Между детскими страхами, являющимися продуктом воображения или пагубного влияния, и проявлением чувства внутренней незащищенности? Между страхом, вызванному реальной опасностью, например, непосредственно перед путешествием на самолете, и боязнью летать вообще? Между слегка усилившимся беспокойством и мрачным предчувствием? Очевидно, что, хотя мы всегда имеем дело с объектом, слишком категоричное деление факторов на внешние и на внутренние вряд ли целесообразно.
Другим предлагаемым критерием для дифференциации страха и тревоги – является поведенческая реакция, то есть, обладает ли субъект возможностью или желанием эффективно противостоять опасности. Тревога в этом случае характеризуется чувством бессилия перед внешней угрозой, в то время как страх есть состояние аффекта человека, чье поведение целенаправленно по отношению к угрозе. Такой подход соотносит тревогу с внешней ситуацией, и делает необходимым оценку эффективности и адекватности ответной реакции. Становится ли тревога страхом, если предпринимаются целесообразные шаги для преодоления угрозы, и становится ли страх тревогой, если эти шаги оказываются неэффективными? Такие как повторяемость и хронологическая последовательность также предлагаются в качестве критериев дифференциации. Если ответная реакция на ситуацию внешней угрозы явно чрезмерная, но проявляется в единичном случае, то ее можно считать страхом, особенно если подобный стимул раньше не предъявлялся, или был предъявлен неожиданно. Но если субъект реагирует с одинаковой степенью интенсивности на повторяющиеся раздражители, которые в этом случае можно считать безвредными или легко преодолимыми, то такая реакция будет тревогой. Говоря о хронологии, означающей ли сохранение аффекта в течение длительного времени после травмирующего переживания, то у некоторых людей, например страдающих от «синдрома боевых действий», получивших его во время 2-й мировой войны, не наблюдается ослабление реакций напряжения (346). То же самое происходит у некоторых людей, переживших стихийные бедствия (347), или выживших в условиях нацистских концентрационных или трудовых лагерей (348). Был ли первоначальной реакцией во всех этих случаях страх или тревога, или и то и другое вместе, и означает ли текущая фаза продолжение первоначального аффекта, или переход от страха к тревоге, или нужно назвать это как-то иначе?
Tillich (25) говорит, что страх и тревога не могут быть разделены, они имманентно связаны друг с другом. «Жалом страха является тревога, а тревога ведет к страху». В то же самое время он делает прямо противоположное заключение: у страха есть определенный объект, который можно встретить с мужеством, у тревоги нет объекта, и она выражается потерей направленности и интенциональности. В определенном смысле объект у тревоги имеется, но только в виде понятия угрозы, реальный же источник угрозы при этом отсутствует, в качестве объекта тревоги выступает «отрицание объекта». В таком случае, тревога это страх неизвестного. В момент, когда «тревога в чистом виде» овладевает субъектом, те объекты, которые до этого были причиной страха, представляются как симптомы базисной тревоги, что им было в определенной степени присуще и до этого.
Что я нахожу неприемлемым в этой формулировке, так это то, что объектом тревоги является угроза, у которой нет источника. Даже если допустить существование экзистенциальной тревоги, из этого не следует, что тревога – это осознание небытия. Разве невозможно воспринимать мужественно свою собственную смерть, в то же самое время испытывая беспокойство о близких? Tillich говорил, что обеспокоенность всеми подтекстами угрозы означает страх; до тех пор, пока страх смерти является страхом, его объектом будет ожидаемое событие – смерть от болезни, или трагическая гибель, но до тех пор, пока это тревога, ее объектом будет абсолютное неизвестное «после смерти». То, что тревога возникает только из-за самой возможности небытия, клинически не подтверждается; но то, что она родственна неосознанному страху уничтожения, или увечья, или кастрации, или наказанию можно узнать почти при более глубоком изучении. Tillich признает существование подобной тревоги, но это не базовая тревога; это – патологическая тревога, являющаяся состоянием экзистенциальной тревоги в определенных условиях. Я, напротив, уверен, что базовая тревога берет начало в детстве, в угрозе уничтожения, а экзистенциальная тревога, если таковая имеется вообще, появляется позже, с развитием знания о неизбежности бытия. Честно говоря, я склонен думать, что само постулирование экзистенциальной тревоги есть ничто иное, как проявление комплекса трагической смерти – то есть, защиты от скрытого осознания неизбежности небытия..
