Эдвин Шнейдман - Душа самоубийцы
Чувства, пережитые на вершине скалы у водопада Кегон: Мир слишком велик и история слишком долга, чтобы их могла оценить такая кроха, как существо ростом в пять футов… Истинная природа всего сущего выходит за рамки понимания. Я решил умереть с этой мыслью… Теперь, на вершине скалы, я больше не испытываю тревоги.
В записке Мисао заключено больше чувства единения с природой, а у Кастро содержится больше мыслей о своем Я. Тем не менее, сравнение ничтожности размеров невротических переживаний человека с величием Млечного Пути кажется всеобщим опытом, порождающим смирение у любого наблюдателя звезд, как на Западе, так и на Востоке. И я считаю, что это только подтверждает универсальность и вездесущность душевной боли.
Семья
Вспомним первые строки романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Семья Кастро состояла из матери, отца, который навсегда исчез, отчима, поступившего аналогичным образом, старшей сестры, которую он страстно обожал, и младшего брата, которого всей душой ненавидел. «Мои предки, — писал он, — были выходцами из Италии, испанских Пиренеев, Шотландии, Ирландии, среди них встречались индейцы племени апачей и даже пираты Карибского моря. Всякой крови понемногу. Поэтому я думаю, что лучше всего говорить о моем романо-индейском происхождении». И действительно, у него были густые черные как смоль волосы, темные брови и смуглая кожа.
Из письма:
Мне нравится стиль Ваших бесед со мной. Хотя Вы говорите откровенно и прямо, но при этом не повышаете голос и не обсуждаете тех вещей, которые могли бы причинить боль. Как бы мне хотелось, чтобы со мной в детстве и юности разговаривали именно таким образом. Тогда, мне кажется, я бы вырос другим человеком, а то ведь в детстве я очень боялся матери. Частенько опасался, что она изобьет меня. Ей никогда не приходило в голову разговаривать со мной спокойно. Она вечно орала. Тех взглядов и знаний, которыми я сейчас владею, я добился в основном сам… И несмотря на все сложности, с которыми мне приходилось сталкиваться, полагаю, что все же добился определенных успехов в самовоспитании. Были некоторые черты в характере, которые я пытался развивать. Хотелось бы знать, насколько мне это удалось, и был ли в этих усилиях какой-то смысл. Я ненавижу своего младшего брата, но имею в виду под этим совсем не то, что обычно подразумевают, употребляя такие слова, другие люди. Я по-настоящему ненавижу его. У меня нет к нему совершенно никаких теплых чувств. Если бы он умер, я бы искренне радовался его смерти. Ведь он не только похитил у меня многое из того, что имело особенную ценность, но и постоянно подпитывал материнский гнев в отношении меня. Короче говоря, он причинил мне море пакостей. Одно время я пытался хоть чуть-чуть полюбить его, но так и не нашел совершенно ничего, что могло бы мне, пусть отдаленно, в нем понравиться. Как человек он мне просто отвратителен.
Из другого письма:
Теперь о днях моей юности, до той поры, как мне все окончательно наскучило. Помню, что я никогда подолгу не бывал счастлив…. Когда я пошел в школу, мне практически ни с кем не удавалось познакомиться. Мать запрещала нам с сестрой водиться с теми, кого она называла «босяками». У нас дома, конечно, была своя игровая площадка, но, тем не менее, мы оба чувствовали себя очень одинокими. <…> Припоминаю одно из самых замечательных поучений матери: «Не вздумайте равнять себя с этой шпаной, они не вашего круга. Дома у вас есть совершенно все, что нужно. А на улице не случается ничего, кроме лишних неприятностей». <…> И поскольку нам с сестрой не с кем больше было играть, мы постоянно держались друг дружки и никогда не ссорились. Она всегда была для меня очень близким человеком. И нас часто принимали за близнецов. <…> Когда мне исполнилось пять лет, в доме появился отчим, его звали Феликс. Этот человек в семье попытался занять место, оставленное моим отцом двумя годами раньше. Жаль только, что я так и не решился спросить у него, как можно подружиться с ребятами в школе. Там я считался тихоней, у меня не водилось близких приятелей, и я предпочитал проводить время в компании девочек. Ведь именно к этому меня приучили дома. И все же у меня сохранялось отзывавшееся тоской желание быть похожим на других мальчишек. Но я совершенно перестал ценить в себе те черты, которые другие считали достоинствами. Например то, что я нравился девочкам. Это было немудрено, ведь я охотно общался, играл с ними и никогда не дрался. В то время у меня появилась одна привычка. Мне нравилось прикасаться к людям. Когда мне удавалось познакомиться с новым человеком, то первым делом я засыпал его словами, стараясь установить какие-то отношения. Я не знал принятых в обществе правил общения, в частности того, чего не следует позволять себе с людьми, например, можно ли дотрагиваться до них руками. Мне просто очень хотелось получить новый и понятный для меня опыт прикосновений, что было естественно при том недостатке контактов с незнакомыми людьми, который я испытывал. <…> Примерно тогда же Феликс устроился на новую работу — он должен был ухаживать за фруктовым садом, принадлежавшим одному владельцу отдаленного ранчо. Мы переселились на это ранчо и жили там в полном уединении, ближайшие соседи обитали на расстоянии мили от нас, но зато в нашем распоряжении оказалось 100 акров земли. Местность, окружавшая нас, была на редкость пустынной. Из окна моей спальни виднелись простиравшиеся до самого горизонта безлюдные владения хозяина ранчо. <…> В семь лет я пережил самый худший день своей жизни, когда появился на свет мой сводный брат. Я могу совершенно откровенно заявить, что возненавидел его с самого момента рождения. И по сей день я продолжаю испытывать ту же ненависть, чувствуя, что мне следовало бы убить его еще много лет назад. Школа, где я учился, была очень маленькой. Каждый ученик имел свою отдельную кабинку. Именно там я научился многое делать собственными руками, но моим настоящим родным домом стала Природа. Наш дом стоял на пригорке. К востоку от него начинались горы, спускавшиеся террасами, внизу простирались леса. Мы с Феликсом часто ходили на охоту. Он научил меня стрелять. Дедушка тоже часто привечал меня. Сейчас его уже? нет в живых. Но именно он сделал то кольцо, с которым я не расстаюсь до сих пор. Он был для меня образцом в жизни. <…> Мне казалось, что круглый год я живу в летнем лагере. Одно было плохо — я не мог никому показать мои владения, мои земли и ручьи. Мне поручали выполнять посильную работу — обходить территорию в сопровождении собак и проверять, не сломан ли где-нибудь забор. Позже я научился водить трактор, а затем и грузовик. То время моей жизни было очень счастливым. Я любил все то, что окружало меня. О таком мог только мечтать любой мальчишка. Ведь двор, на котором я играл, был несравненно больше, чем у всех ребят вместе взятых. Горы составляли его переднюю часть, долина служила задним двором, ну а еще были леса и реки! В определенном смысле, все это было нашим. Контракт, заключенный с Феликсом, практически являлся пожизненным, при условии рачительного-ухода за садом, своевременного сбора и сдачи урожая хозяину. Вот так мы и жили, в тиши и уединении — наша семья, наши животные, наш дом. Даже звезды казались мне моими собственными. В те далекие времена я чувствовал себя в полной безопасности и никоим образом не беспокоился о завтрашнем дне. И все же темные тучи перемен в конце концов настигли нас. Этого дня я не забуду никогда. Однажды среди ночи мать разбудила всех нас. Она искала Феликса. Но он исчез, как в воду канул. Мы искали его несколько дней подряд, но так и не нашли — он просто уехал и бросил нас на произвол судьбы. Последовавшие перемены были весьма плачевными. Мы не могли больше оставаться на ранчо и были вынуждены переехать. Опять последовала смена школы, и вновь я остался без друзей. Мы стали быстро катиться вниз по социальной лестнице. Мать подыскала новое жилье, но оно оказалось самым худшим из всех, где мне приводилось жить до тех пор. Вдобавок мою любимую сестру отослали жить к бабушке. До этого времени слово «бедность» у меня связывалось только с другими людьми. От одной только мысли о ней меня коробило, поскольку во мне укоренилось представление, что все бедняки в чем-то ниже меня. Как же можно иметь с ними дело? Всю мою предшествовавшую жизнь меня ограждали от общения с простыми, бедными людьми, и теперь одна только мысль о том, что мы стали похожими на них, поначалу порождала во мне отвращение. Даже школа, которую я до тех пор посещал, не была общедоступной. В ней проводились индивидуальные уроки и занятия в небольших группах, а учебная программа порядком опережала обычную школу. Да, никогда раньше мы не жили в подобных условиях. Мы стали частью простонародья. <…> В это время я начал очень интересоваться историей древних культур. Особенно картами, отражавшими события тех лет. Тогда я лелеял мечту стать учителем истории, особенно истории древних войн. Я подбирал книги по военной истории Европы и был поглощен фактами из жизни и идеями великих людей. Подробнейшим образом я изучал биографии Цезаря, Карла Великого и Наполеона. Меня приводило в восторг возрождение культур и наций. Я бы с удовольствием делал доклады перед всем классом, но у меня тогда были проблемы с заиканием, и этот дефект речи начисто лишал меня такой привлекательной возможности. Иногда заикание становилось настолько сильным, что я не мог произнести до конца даже самого короткого предложения. Но особенно дирекции школы не нравилась мое поведение вне ее стен. Войны, которые мы устраивали на площадке для игр, были «притчей во языцех». Однако на школьной площадке родилась новая «нация» — моя, и, подобно всем хулиганам, те, кто принадлежал к ней, начали теснить более слабых.
