Эдвин Шнейдман - Душа самоубийцы
В самом начале обсуждение вопросов «личного свойства» казалось нежелательным, поэтому я решил просто поддерживать с ним общение (я говорил, а он писал) на тему, затрагивавшую одну из значимых для него областей — историю императорского Рима. Готовясь к встречам с ним, я кое-что почитал о Цезаре, Августе, Калигуле, Нероне и некоторых других, и если бы вы стали свидетелями одного из этих начальных психотерапевтических сеансов, то подумали бы, что попали на занятие по истории древнего мира где-нибудь в колледже, либо что психотерапевт несколько повредился в рассудке. Но для меня эта тема была разменной монетой, создавшей зону общих интересов. Он думал, что ему по счастливой случайности попался доктор, осведомленный по части его основного увлечения — истории Древнего Рима. А я считал, что этим питаю его потребность в аффилиации, фрустрация которой, по Люему мнению, довела его до столь экстремального поступка.
Кастро не являлся сиротой в обычном смысле этого слова; скорее, он был «человеком, сорванным с места». Он был невольным отщепенцем («изоляционистом» — по Г. Мелвиллу50) — в его домашнем окружении не существовало человека, с которым он мог бы поговорить. У него имелись секреты, которые ни с кем нельзя было обсудить. Больше всего на свете он жаждал найти близкого человека. У него была жгучая потребность принадлежать к какой-либо группе людей, с кем-нибудь подружиться.
Эта глава в основном написана в эпистолярном жанре. Почти целиком она состоит из его записей, — числом более 200, — сделанных в больнице, а также писем, которые он мне присылал из дому. Фатальные повреждения зубов, языка и потеря нижней челюсти сделали его речь невнятной. Но зато как потрясающе он писал!
Происшествие
Через несколько недель после своей попытки уйти из жизни Кастро написал о том, что происходило в первые ужасные мгновения после выстрела.
Первым, я помню, был громадный взрыв света, нечто, подобное фейерверку, окруженному ярким сиянием. За этим последовал бешеный приступ боли. Я совершен- но не в состоянии наглядно описать боль, испытанную мною в тот момент. Ее можно только вновь представить. Сама мысль о том мгновении порождает у меня боль. Вообразите, что вашу руку или ногу перемалывают в мясорубке, а вы находитесь в полном сознании на протяжении всего этого ужасного, кровавого действа. Лежа там, на месте происшествия, я думал, что вот-вот умру. И поэтому боль была для меня прекрасной. Она превращалась в войско, сражавшееся на стороне смерти, чтобы уничтожить мою жизнь, которая, я чувствовал, уходила из моего тела пульсирующими волнами, по мере того, как его оставляла кровь. После вспышки света я уже ничего не видел. Все поглотила тьма.
Позже я попросил его подробно описать события, предшествовавшие тому, что мы с ним теперь по обоюдной договоренности называли «происшествием». Он представил мне отчет на 16 страницах, выдержки из которого приведены ниже.
Я перестал справляться с работой. Хозяин сообщил, что уволит меня, если я срочно не найду напарника. Однако, как назло, я никого не мог найти. Мне также не удавалось уговорить Мариона остаться со мной. Я совершенно утратил аппетит. В то время я очень мало спал — лишь один-два часа за ночь. Через силу я отрабатывал казавшуюся нескончаемой смену в ресторане и плелся домой лишь затем, чтобы подвергнуться очередным нападкам со стороны человека, который всегда был во всеоружии придирок и недовольства в мой адрес… Как-то я решил помолиться перед алтарем, но и там не смог обрести покоя. Мысли о том, что же мне делать, не покидали меня. Казалось, я предпринял уже все, что мог, но, тем не менее, продолжал тонуть. Я провел в церкви, в поисках решений, долгие часы, но мои усилия были тщетными, в ответ я слышал лишь тихий шорох ветра. Помню свой последний вопрос: «Что творится со мной? Неужели это конец? Ответь!» И вдруг явственно услышал: «Жди». Я покинул церковь с готовым ответом.
Теперь решение стало очевидным. Умереть. На следующий день сосед предложил купить у него пистолет. Я так и поступил. Первая мысль, пришедшая при этом мне в голову: как все в комнате будет испачкано после выстрела из него. С этого дня я начал прощаться с людьми. Я, конечно, ничего им не говорил, прощание было молчаливым. В воскресенье я сходил на мессу. И все еще не мог принять окончательного решения. В тот же день я попрощался с сестрой и больше к ней не ходил. Тогда же начал соблюдать пост и практически не спал по ночам. Марион все еще оставался со мной, продолжая кричать на меня, но мне удавалось как-то не слышать этого, отключив в своем мозгу его голос. Один за другим я постепенно отключал все каналы, связывавшие меня с внешним миром. Так, музыка, которую передавали по радио, казалась лишь отзвуком искаженных мелодий. План задуманной мною вечеринки для двоих был разработан во всех деталях, и были сделаны необходимые приготовления. Сколько бы мы ни ссорились с Марионом, но я все же мог называть его своим другом. И им он останется навсегда. Однако я решил сделать тот вечер памятным для него на всю оставшуюся жизнь, до самого последнего мгновения.
Ближайшие перед происшествием дни смешались у меня в голове. Мое сознание было сосредоточено на одной-единственной цели. Даже в компании, куда меня пригласили развлечься, душой я не был с приятелями. Мои мысли были лишь о том, что скоро все это кончится. Они текли своим чередом и лишь некоторые всплывали на поверхность сознания. Мне больше никогда не придется бороться. Смертью я достигну того, о чем мечтал в эти последние дни жизни. Наконец, обрету покой, к которому так долго стремился — в этом заключались последние капли надежды. Я был твердо уверен, что не хочу видеть новые дни. Я сражался во многих битвах. И война, в которой я так долго участвовал, в итоге привела меня к полному и окончательному поражению.
Я не мог сдаться на милость всему тому, что ожидало меня впереди. Я был окружен армией своих страхов. И на сей раз совершенно не видел выхода из этой западни, не имел никакого плана избавления. Моя армия жизни с её ресурсами, интендантским обеспечением, финансами и офицерским корпусом планов достижения успеха и
стремления к жизни была наголову разгромлена и понесла полное поражение. Я походил на генерала, оставшегося в одиночестве на поле проигранной битвы в окружении врагов и их приспешников: страха, ненависти, самоуничижения и одиночества. Демоны в душе уговаривали меня, как это на самом деле легко — сдаться. Однако я всегда полагал, что следует владеть ситуацией и не терять над ней контроль. Поскольку я остался совершенно один, то предпочитал умереть, но не капитулировать. Хотя бы сохранить остатки собственной чести и достоинства. Но не сдаваться ни за что! Так как война была проиграна, я решил совершить сеппуку*.
Смерть поглотила меня задолго до того, как я нажал на спусковой крючок. Я был заперт внутри себя и только ожидал последнего удара. Мир перед моими глазами, казалось, погибал вместе со мной. И оставалось только нажать на кнопку, чтобы покончить с ним. Я чувствовал себя ослабевшим, душевно поверженным и неспособным продолжать бой. Рано или поздно наступает время, когда все вокруг меркнет, вещи теряют свой блеск и исчезают последние лучи надежды. Тогда я и предал себя в руки Смерти.
В этом описании без труда опознаются уже известные нам красноречивые признаки: душевная боль, фрустрированные потребности, когнитивное сужение, изоляция, спутанная логика и глубокая безнадежность.
В одной из ранних записок, написанных в больнице, Кастро Рейес рассказывал:
Как-то ночью я вышел на часок из дома. Вокруг не было никого, и я уселся в халате прямо на ступеньках. Было прохладно. Светила полная луна, и по небу плыли серебристые облака. Дул легкий ветерок. Сидя на ступеньках и расслабившись, я долго вглядывался в звезды. Когда смотришь в ночное небо над собой, в душу нисходит полный покой. Появляется возможность для ничем не нарушаемой медитации. Это созерцание напоминает о том, сколь мал человек в сравнении со всей Вселенной.
Эти строки напомнили мне одну из самых необычных предсмертных записок, которые мне довелось видеть. Она вырезана на стволе кипариса, растущего неподалеку от живописного водопада Кегон на озере Цудзендзи в Японии. Это место и сама надпись хорошо там известны многим, даже школьникам. Ее вырезал Мисао Фудзимура, который покончил с собой, бросившись в водопад, 25 лет от роду (в том же возрасте, когда Кастро предпринял попытку застрелиться) почти столетие тому назад, точнее, в 1903 году. Знакомые перевели мне ее:
Чувства, пережитые на вершине скалы у водопада Кегон: Мир слишком велик и история слишком долга, чтобы их могла оценить такая кроха, как существо ростом в пять футов… Истинная природа всего сущего выходит за рамки понимания. Я решил умереть с этой мыслью… Теперь, на вершине скалы, я больше не испытываю тревоги.
