Хайнц Кохут - Восстановление самости
Затем он рассказал о своем путешествии по живописному лесу, до которого он доехал на автомобиле. Он снова был один, и снова его ум был активен во время прогулки. В частности, он продолжал вспоминать о некоторых эпизодах из своего детства, о которых он никогда прежде не рассказывал во время анализа. Он вспомнил, что только в очень редких случаях гулял вместе с отцом по лесу, что во время этих прогулок ощущалась близость между отцом и сыном, которой, казалось, вообще не было в их отношениях. Имелся еще один момент, который, по-видимому, мог иметь большое значение: в отличие от обесцененного образа отца, который пациент представлял в анализе до сих пор, теперь он сказал аналитику, что во время этих прогулок отец производил на него впечатление замечательного человека, превосходного учителя и проводника. Отец знал названия деревьев, узнавал следы разных животных и рассказывал сыну, каким он был хорошим охотником в молодости, знавшим, как подобраться к дичи и подстрелить ее одним выстрелом. Нет надобности говорить, что мальчик с восхищением слушал истории своего отца и был увлеченным и внимательным учеником, когда тот таким образом обучал его основам охотничьего ремесла. Однако была и другая сторона этих переживаний. Мало того что они случались редко, они к тому же остались изолированными; они не были интегрированы с остальной частью личности мистера X. и существовали только в виде анклавов в жизни мальчика (и в отношении отца к своему сыну). Отец и сын никогда не вспоминали эти прогулки и, словно по молчаливому соглашению, никогда не рассказывали о них матери.
Из анализа мистера Х. — экскурс в теорию
Структурной основой психологического нарушения пациента являлось вертикальное расщепление в его личности. Один сектор функционировал благодаря по-прежнему сохранявшемуся слиянию с матерью. Другой сектор включал два полностью не интегрированных элемента ядерной самости пациента — оставшийся без ответа грандиозно-эксгибиционистский фрагмент и фрагмент, характеризующийся идеализированными целевыми структурами, связанными с некоторыми установками восхищения отцом. Как мы вскоре увидим, первый из этих двух фрагментов ядерной самости (грандиозно-эксгибиционистский полюс) был парализован даже в большей степени, чем второй (полюс, содержавший мужские идеалы). Ядерная самость была, однако, не только фрагментированной и слабой, она оставалась также совершенно неизвестной для функционирующей поверхности личности; она оказалась скрытой. Она никак не была связана с сознательными структурами самости и не имела к ним доступа; она существовала отдельно от них вследствие горизонтального расщепления личности, то есть была вытеснена.
Я должен пояснить здесь, почему, говоря о психологии самости, я упомянул вытеснение, то есть понятие, принадлежащее классической метапсихологии, в которой человеческая психика рассматривается в качестве психического аппарата. Я мог избежать этого, поскольку, как я уже говорил выше, психология самости и классическая психология (психология психического аппарата) не должны быть объединены; в соответствии с психологическим принципом комплементарности они дополняют каждая со своей стороны два главных аспекта психологии человека: психологию Виновного Человека (психологию конфликта) и психологию Трагического Человека (психологию самости). Хотя объединять два этих глубинно-психологических подхода совершенно необязательно, сделать это, если будет такое желание, в принципе можно, правда, в ущерб объяснительным возможностям либо первого, либо второго. В данном случае я хотел соотнести самость и ее элементы со структурной моделью психики, прекрасно понимая, что этим я низвел самость до содержания психического аппарата и, таким образом, временно отказался от полноты объяснительных возможностей независимой психологии самости. Такая непоследовательность допустима, поскольку, на мой взгляд, все заслуживающее внимания теоретизирование является предварительным, пробным, временным и содержит элемент игры.
Я намеренно употребляю слово «игра», чтобы противопоставить базисную установку творческой науки установке догматической религии. Мир догматической религии, то есть мир абсолютных ценностей, серьезен; и те, кто живут в нем, серьезны, потому что радостный поиск для них завершен, — они стали защитниками истины. Мир же творческой науки населен «играющими» людьми, понимающими, что действительность, которая их окружает, в сущности непостижима. Сознавая, что они никогда не смогут добраться до «определенной» истины и только могут приблизиться к ней, находя аналогии, они довольствуются описанием того, что удается увидеть с различных позиций, и объяснением увиденного разными способами. Как ученые мы можем таким образом смотреть на звезды, макрокосмос, и мы можем изучать бесконечно малый микрокосмос частиц материи. Двигаясь в любом направлении, мы можем достичь бесконечных миров, равных по своему значению. То же самое относится к «психологии самости» и к «психологии самости в рамках психического аппарата». Мы можем рассматривать самость как центр Трагического Человека, изучать ее происхождение и развитие. И мы можем рассматривать самость как содержание психического аппарата Виновного Человека и изучать ее отношение к структурам этого аппарата[60].
Но давайте вернемся назад от общего к частному. Как я уже отмечал раньше, личность мистера X. была разделена на два сектора вследствие вертикального расщепления. В одном секторе, характеризовавшемся чувством превосходства, высокомерным поведением, немирскими и религиозными целями, а также идентификацией с Христом, он по-прежнему был слит со своей матерью, которая позволяла ему (и даже поощряла) выражать идеи величия — и преследовать свои жизненные цели, которые находились с ними в гармонии, — пока он не разрушил узы слияния с нею, пока он оставался исполнителем ее грандиозности[61]. В данном контексте, однако, мы сосредоточиваемся не на этом секторе, а на втором, где сталкиваемся с состоянием, которое я ранее назвал «вытеснением» структуры, стремившейся к слиянию с идеализированным родительским имаго и содержавшей некоторые рудиментарные очаги уже интернализированных ядерных идеалов. Условия, существующие в этом секторе, можно, как я уже отмечал, легко описать в теоретических рамках психологии самости в узком смысле этого термина: мы скажем, что ядерная самость, особенно та часть ее ядерного величия, которая приобретена посредством слияния с идеализированным объектом самости, отделена вследствие вытеснения (то есть вследствие «горизонтального расщепления») от контакта с осознанно воспринимаемой самостью. Если же мы попытаемся изобразить эти отношения без концепции самости, то есть используя только понятийную систему структурной модели психики, и без самости, понимаемой как психическое содержание, то мы столкнемся с большими трудностями. Например, в рамках структурной модели психики очень трудно проиллюстрировать вытеснение структур Супер-Эго (Эго-идеала) — рисунки Фрейда не могли однозначно передать здесь его значение, и поэтому в ряде случаев он был вынужден добавить к этому устное пояснение, что части Супер-Эго являются бессознательными, или, как он говорил, Супер-Эго опускается в бессознательное (Freud, 1923a, р. 39, 52; 1933, р. 69–71, 75, 78–79). Легкость, с которой модель психологии самости способна здесь проиллюстрировать эти отношения, на мой взгляд, является признаком ее пригодности и релевантности с точки зрения психологических условий, преобладающих при нарциссических нарушениях личности.
В данном случае нас интересует вопрос: учитывая биполярную организацию ядерной самости (и принимая во внимание соответствующий дуализм патогенных факторов), сколько имеется правильных решений проблемы — только одно, два или, быть может, даже несколько, — проистекающих из потребности анализанда восстановить функционирующую самость посредством психоанализа? На первый взгляд может показаться, что на этот вопрос ответить просто: разумеется, несколько, почему нет? И может вполне появиться желание сослаться на то, что анализ предлагает пациенту разные возможности излечиться, основываясь на утверждении Фрейда, что анализ предоставляет «для Я пациента свободу решать так или иначе» (Freud, 1923a, р. 50–51). Но я боюсь, что такой образ действий был бы слишком простым выходом, что он превратился бы в отговорку. Одно дело — говорить, что анализ предоставляет пациенту новый выбор («свободу решать»), пока мы ограничиваем цели анализа областью знания (сделать бессознательное сознательным); но другое дело — когда мы говорим о восполнении структурных дефектов, о восстановлении самости.
Если мы посмотрим на проблему, используя нашу клиническую иллюстрацию, то ответ на наш вопрос в принципе покажется простым. Если аналитик активно не вмешивается в спонтанные события, аналитический процесс будет иметь дело с доаналитическими элементами личности пациента; после устранения препятствий (после анализа защитного сопротивления) он приведет к высвобождению структур, которые, хотя и были прежде недоступны пациенту, тем не менее существовали. Другими словами, процесс анализа мистера X. (см. сходный случай мистера Дж.: Kohut, 1971, р. 179–186, в частности схему), схематически можно описать как разворачивающийся в двух стадиях.
