Жак Лакан - Образования бессознательного (1957-58)
Итак, я утверждаю, что именно в любви достигает классическая комедия своей вершины. Любовь — она здесь. Забавно, что все мы смотрим теперь на любовь исключительно сквозь всякого рода приглушающие ее цвета романтические очки, в то время как на самом деле любовь — это, по сути своей, источник комического. Именно поэтому и является Арнольф подлинным влюбленным — куда более подлинным, чем пресловутый Гораций с вечными его колебаниями. Именно оттого, что с поъо любовь воспринимается теперь в иной, романтической перспективе, так трудно нам стало создать о ней ясное представление. И это факт: чем больше эту пьесу играют, чем больше исполнители роли Арнольфа стараются из нее выжать, тем больше трогает это сердца зрителей, говорящих себе: Сколь глубок и благороден этот Мольер! Мы смеемся над его пьесами, а они должны были бы вызыватьу нас слезы! Комическое в глазах людей едва
ли совместимо теперь с аутентичным, всепоглощающим проявлением любви как таковой. И тем не менее настоящая любовь, та, которая в себе признается и о себе заявляет, — эта любовь комична.
Таков вкратце сюжет пьесы. Надо, однако, сказать и о том, чем она завершается.
А завершается она благодаря глупости третьего героя, Горация, который все время ведет себя как ребенок, вплоть до того, что сам же возвращает ту, которую только что умыкнул, в руки законного се владельца, не сумев понять, что он-то и есть тот ревнивец, что тиранил его Агнессу, — возвращает, именно его выбрав в качестве своего доверенного лица. Но зачем он, этот второстепенный персонаж, здесь вообще нужен? А для того, чтобы проблема предстала перед зрителем в чистом виде: ежечасно, ежеминутно держат Арнольфа в курсе происходящего и тот самый, кто является его соперником, и зеница ока Арнольфа, его воспитанница Агнесса, у которой нет от него секретов.
Эта последняя, как он того и желал, полная идиотка — идиотка в том смысле, что ей абсолютно нечего скрывать, что она говорит абсолютно все, и притом говорит наиболее подходящим образом. Но с первого же момента пребывания ее в мире речи желание ее, несмотря на все могущество воспитательного воздействия, оказывается этому миру потусторонним. Нельзя сказать даже, что оно склоняется к Горацию, которому, без сомнения, уготована в будущем та же участь, которой так страшится теперь бедняга Арнольф. Дело просто-напросто в том, что поскольку сама она находится в области речи, желание ее находится по ту сторону этой области — она очарована словами, она очарована красноречием, и поскольку по ту сторону метонимической актуальности, которую ей пытаются навязать, что-то лежит, она немедленно туда ускользает. Говоря Арнольфу всю правду, она тем не менее его обманывает: ибо поступать так, как поступает она, — это и значит его обманывать.
Гораций сам это замечает, рассказывая о том, как однажды она с криком: Убирайтесь, мне надоели ваши разговоры, и вот вам мой ответ, — бросила ему в окно камушек — камушек, который, означая по видимости что-то вроде: Вот тебе, получай] — послужил в то же время транспортным средством для передачи привязанной к нему записочки. Гораций прав — для девушки, которую старались до тех пор держать о подобных вещах в совершенном неведении, находка эта очень удачная, предвестница тех будущих игр в двусмысленности и недомолвки, победителя в которых уже теперь предсказать нетрудно.
На этом я и собирался сегодня остановиться. Оно по природе своей располагается по ту сторону мертвой хватки, в которой держит язык желание. Связь с Другим принципиально важна постольку, поскольку путь желания обязательно проходит через него, — и дело не в том, что Другой является, будто бы, объектом единственным в своем роде, а в том, что именно Другой является ответственным за язык и подчиняет его своей диалектике.
18 декабря 1957 года
VIII Предизъятие Имени Отца (Логика кастрации)
Г-жа Панков рассказывает о doublebind
Типография бессознательного Другой в Другом
Психоз между кодом и сообщением Треугольник символический и треугольник воображаемый
-
У меня создалось впечатление, что за прошлый семестр вы у меня несколько выдохлись — до меня дошли, во всяком случае, такие слухи. Я этого не знал — а то бы я несколько сбавил темп. Мне даже казалось, что я повторяюсь, что я плетусь слишком медленно. Тем не менее кое-что из того, что я хотел бы до вас донести, так и осталось недосказанным, и потому стоит вернуться немного назад и взглянуть еще раз на то, как я подошел к нашей теме в этом году.
Что я пытался вам в отношении остроты — из которой я извлек определенную схему, значение которой осталось, возможно, на первых порах вам непонятно, — объяснить, так это то, каким образом сочетается, стыкуется это все со схемой предыдущей. Вы должны были, вероятно, различить во всем том, что я преподношу вам, некую неизменную мысль — и хорошо бы, конечно, если бы мысль эта не оставалась для вас только далеким ориентиром вроде далекого знамени где-то на горизонте и вы понимали бы, ку*да именно и какими окольными путями она ведет вас. Согласно этой мысли, чтобы понять, чему можно научиться у Фрейда, следует — самое главное — обратить внимание на огромное значение языка и речи. И чем ближе мы к нашему предмету подходим, тем больше мы убеждаемся в том, о чем заявили с самого начала — в важнейшей роли, которая в экономии желания, в образовании означаемого и расследовании его происхождения принадлежит означающему.
Вы могли лишний раз убедиться в этом на нашем вчерашнем научном заседании, выслушав интересное сообщение г-жи Панков. Оказывается, в Америке людей занимает то же самое, о чем здесь толкую вам я. Исследуя то, чем экономия психических расстройствобусловлена, они пытаются задействовать как фактор коммуникации, так и фактор того, что называют они при случае сообщением. Вы сами были свидетелями того, что рассказала г-жа Панков о г-не Бейтсоне — американском антропологе и этнографе, уже сделавшем в своей области себе имя; ученом, чей вклад в осмысление терапевтического вмешательства наводит на далеко идущие размышления.
Пытаясь сформулировать принцип порождения психотического расстройства, г-н Бейтсон видит его место в чем-то таком, что, располагаясь на уровне отношений между матерью и ребенком, не является при этом элементарным последствием фрустраций, разрядки стремления к удовлетворению или его сдерживанию — тем, одним словом, что уподобило бы их отношения натянутой между ними упругой резинке. Он с самого начала вводит понятие коммуникации — коммуникации, которая строится не просто на контакте, связи или окружении, а в первую очередь на значении. Вот в чем видит он начало разлада, разрыва, изначально внесенного в отношения ребенка с матерью. Элемент принципиального раздора, который царит в этих отношениях, он усматривает в том факте, что общение между ними предстает в форме doublebind, двойной связи.
Как хорошо показала это вчера вечером г-жа Панков, в сообщении, где ребёнок расшифровал поведение матери, имеется два элемента. Они вовсе не определяются один по отношению к другому в том, к примеру, смысле, что один из них предстает как защита субъекта по отношению к тому, что имеет в виду другой, — что и соответствовало бы общепринятому представлению о механизме защиты в процессе анализа. Так, обычно вы полагаете, будто целью того, что субъект говорит вам, является его запирательство, нежелание признать наличие где-то внутри него чего-то такого, что причастно значению, в то время как то, что он действительно должен заявить, заявляется им — предназначенное и себе, и вам — где-то на стороне. Но я имею в виду вовсе не это. Речь у меня идет о чем-то таком, что касается Другого и воспринимается субъектом таким образом, что, отвечая на один пункт, он прекрасно знает — в каком-то другом он обязательно как раз поэтому окажется в затруднении. Вот пример, который приводит г-жа Панков: отвечая на признание в любви, сделанное матерью, я провоцирую ее отдаление, но если я это признание не расслышу, то есть на него не отвечу, то я ее потеряю.
Тут-то и открывается нам настоящая диалектика двойного смысла·, мы видим, что смысл этот задействует еще один элемент, третий. Здесь не просто два смысла, расположенных один позади другого таким образом, что один из них, лежащий по ту сторону первого, обладает преимуществом в подлинности. Здесь в одном, так сказать, выбросе значения налицо два одновременных сообщения, что создает внутри субъекта ситуацию, где он чувствует себя оказавшимся в тупике. Это-доказывает, что даже в Америке сделан в нашей области значительный шаг вперед.
Но действительно ли этого вполне достаточно? Г-жа Панков очень справедливо обратила ваше внимание на то, что сделало эту попытку столь приземленной, можно сказать, эмпирической, хотя об эмпиризме как таковом здесь, разумеется, нет и речи. Не будь в Америке опубликованы, в других областях, несколько важных работ по стратегии игр, г-ну Бейтсону не пришло бы в голову ввести в анализ то, что является как-никак реконструкцией того, что произошло, предположительно, искони, и установить то положение, в котором субъект, растерзанный и дезориентированный, оказывается перед лицом того организующего начала, которое несет для него сообщение. Я говорю организующего, так как если бы теория эта не предполагала, что сообщение является для субъекта началом организующим, осталось бы непонятным, каким образом этот doublebind, столь примитивный, имел бы настолько далеко идущие последствия.
