Джованни Моска - Воспоминания о школе
Эти простодушные мальчишки из начальных классов — они не знают не только что такое целоваться, но и как это пишется.
— Нарисуйте короля, — дал я как-то раз задание своим ученикам из третьего.
И Мартинелли — тот, что дарил мне карамельки и воровал для меня цветы на холме Оппио из парника с написанными на табличках латинскими названиями («Синьор учитель, тут что-то странное написано, но вы не думайте, это цветы…» — нарисовал такую картинку:
Он так его себе представлял, короля: сидящим высоко-высоко, с маленькими подданными внизу. А тот подданный с цветком в руке, возможно, был сам Мартинелли, укравший цветы для короля.
Зачем мне было объяснять ему, что король и короны-то почти никогда не носит и что на трон его уж точно проще забраться, чем на эту чудом стоящую башню из тумбочек и табуреток? Мартинелли ведь никогда не видел короля и слышал о нем до этого разве что от бабушки, которая иногда рассказывала ему сказки.
Тронов он, конечно же, тоже никогда не видел, так что не мог знать, как они выглядят. Он знал, что существуют стулья, табуретки, скамейки — жил он с мамой и маленькими братьями в довольно скромном домишке и даже не подозревал о существовании диванов и кресел. Куда ж ему посадить короля? На скамейку?
Или на соломенный стульчик, такой, на котором он сидел сам, когда делал уроки или обедал? Это несерьезно. Нужно было что-то, о чем Мартинелли не знал, потому что никогда в жизни не видел. Поэтому из уважения к королю он поставил друг на друга много скамеечек, стульев и табуреток, а на вершину этой чудом держащейся башни посадил короля. Так что подданные оставались далеко-далеко внизу и казались совсем крошечными. И я не собирался объяснять Мартинелли, что его человечки непропорциональны: ведь, нарушив пропорции, он нашел самый точный способ подчеркнуть величие короля.
Как-то раз после прогулки по Римскому Форуму я сказал ребятам:
— Нарисуйте то, что вас больше всего поразило.
И Ронкони, мальчик, чьи мысли были гораздо старше его самого, хотя сам он об этом и не подозревал, — глаза у него были огромные и черные, личико тонкое и бледное, на тонких запястьях проступали вены, а на губах — улыбка, которую в последний раз я увидел несколько месяцев спустя на белоснежной подушке, почти не примятой под невесомой маленькой головой, — этот самый Ронкони показал мне такой рисунок:
Среди полуразрушенных колонн прогуливались древние римляне и летали бабочки.
— Это древние или современные бабочки? — шутливо спросил я его.
— Бабочки всегда одни и те же, — серьезно ответил Ронкони.
— А эти дети, которые там играют, почему они не одеты как древние римляне?
Он окинул меня взглядом, в котором читалось: «Ты же учитель, ну как ты можешь не понимать таких простых вещей?»
Ронкони был явно расстроен. Он любил меня, ставил выше себя и был уверен, что я все понимаю, в том числе и детские мысли, которые бывают такими взрослыми и глубокими, что никто их понять не может.
— Дети, — сказал он мне, — всегда одинаковые. Они всегда играют. И древнеримские дети были такими же, как мы: они играли с мячом, с обручем и совсем не знали, что они древнеримские.
Я не нашелся, что ответить.
Мне пришли на ум стихи одного поэта — о том, как в Риме на раскопках древнего храма нашли детские захоронения. И поэт в своем стихотворении спрашивает у умерших детей:
— Что вы делали, когда были живы? О чем вы думали тогда? И Рим, каким был Рим?
— Что мы можем об этом знать? — отвечают они. — Мы ведь были детьми, мы играли, бегали за бабочками, как все дети. Что еще тебе сказать? Я хорошо помню свою куклу. А я — мячик и обруч…
Так Ронкони, ученик третьего класса, сам того не подозревая, почувствовал то же, что чувствовал поэт. И выразил это свое чувство не словами, а карандашами.
Чувство, совсем не пришедшееся по душе старому и важному инспектору в очках в золотой оправе, который как-то зашел ко мне в класс. Он строго раскритиковал мою манеру обучать, а вернее, не обучать рисованию и более всего возмутился, когда увидел древнеримских детей, играющих с обручем и бегающих за бабочками.
— Это что за легкомыслие, что за распущенность такая!
Я робко спросил его, чем, по его мнению, играли дети Древнего Рима.
— Они не играли вовсе! — отрезал он. Потом, чуть подумав, уже другим тоном добавил:
— Ну, или играли… но отважно, не смеясь, и на головах у них должны были быть при этом маленькие шлемы, а в руках мечи.
— Но бабочки… — начал было я…
— Никаких бабочек в Древнем Риме не было и быть не могло!
В классе повисла глубокая тишина.
На лицах кое-кого из мальчишек я увидел сильное желание поднять руку и спросить, в каком году изобрели бабочек.
— Синьор учитель, — инспектор повернулся ко мне, — вы совершенно не умеете преподавать рисование. То, что рисуют ваши ученики, — это какие-то каракули!
С этими словами он взял наугад один рисунок.
— Это чей? — спросил он. — Кто из вас Мартинелли?
Мартинелли, дрожа, встал из-за парты и, онемев от испуга, моргнул глазами, давая понять, что он и есть Мартинелли.
Потрясая рисунком, на котором был изображен зимний пейзаж с заснеженными горами и крышами и как по волшебству выросшим посреди площади деревом, усыпанным разноцветными цветами, инспектор стал кричать:
— Разве зимой, под снегом, цветут деревья? Когда цветут деревья, а?
— Весной! — хором ответил класс.
— Правильно, молодцы. А ты, Мартинелли, ты видел хоть одно цветущее дерево зимой?
— Видел, — ответил Мартинелли.
— Это где же? — чуть не подпрыгнул инспектор.
Тут Мартинелли разрыдался, потому что не знал, что ответить, но он-то и правда видел, он был в этом убежден.
Я незаметно прошептал ему: «Тсс, не плачь», — давая тем самым понять, что верю в его дерево.
Инспектор попрощался со мной очень сухо:
— Синьор учитель, вы должны усерднее исполнять свои обязанности. Учить детей рисованию — серьезное дело. Сделайте так, чтобы в следующий раз я не увидел здесь никаких цветущих кустов посреди зимы!
Когда он вышел, воцарилась полная тишина. Подождав немного, я спросил:
— Мартинелли, ты и вправду видел это дерево?
— Синьор учитель, видел! Красивое такое, огромное, всё в цветах… Вы мне тоже не верите?
— Верю, — ответил я.
И Мартинелли расплылся в широченной улыбке.
Все остальные тоже заулыбались. Нам, взрослым, чтобы увидеть что-то прекрасное, нужно, чтобы оно было прямо у нас перед глазами, дети же, наоборот, видят красоту всегда — их воображение, мечты их и желания так живы, так сильны, что становятся реальностью. Мартинелли действительно верил в то, что видел цветущее дерево среди белого снега, под серым-серым небом.
— Ребята, — обратился я к классу, — синьор инспектор, конечно, прав: зимой на деревьях не растут ни цветы, ни листья, но если вы без них никак не можете обойтись, то так и быть, пусть будут — всю ответственность я беру на себя.
На партах лежали цветные карандаши и бумага для рисования.
— Рисуйте!
— Синьор учитель, — отозвался из-за парты Мартинелли, — можно мне нарисовать дом с красной-красной крышей?
— А мне, — подхватил Сантини, — можно желтые и зеленые черепицы нарисовать?
— А можно я нарисую синьора инспектора с усами, с бородой и с красными глазами, как у дракона? — спросил Леонарди.
У инспектора не было ни красных глаз, ни бороды, ни даже усов.
— А у него все это было? — спросил я. — Вы уверены?
— Да-а! — закричали все хором, более чем уверенно.
— Ну тогда рисуйте.
И мои мальчишки принялись рисовать, низко согнувшись над листами бумаги.
Я немного понаблюдал за ними, а потом, потихоньку, чтобы никто не видел, зашел за доску и разноцветными мелками нарисовал широкие снежные просторы с цветущим посреди снегов деревом. А в уголке пририсовал физиономию инспектора с огромными усищами и бородой. И с глазами как у дракона.
IV. Сочинение в классе
Сегодня у нас сочинение.
Ребята входят в класс на цыпочках, испуганно глядя на учителя. Достают из портфеля и кладут на парту два листочка: один черновик, другой чистовик — гладкие, белые, только что купленные в лавочке, что находится в двух шагах от ворот школы и в которую из-за тесноты не могут зайти больше двух человек. Хитрец-хозяин — старичок в кипе, который всегда улыбается ребятам и знает их всех до единого, не зря открыл свой магазин прямо у школы. Он продает не только бумагу, тетради и пеналы: основную прибыль ему приносит продажа водяных пистолетов, бумажных свистков-язычков и старых марок Гондураса и Гватемалы. Торгует он с неизменной улыбочкой и с таким искусством, что мальчишки за любую из этих марок готовы выложить аж по пять или шесть монет, тут же, правда, жалея о покупке и стараясь поскорее сбыть ее своим одноклассникам, хотя бы за две монеты или четыре стальных пера.
