Дональд Калшед - Внутренний мир травмы. Архетипические защиты личностного духа
По-видимому, мыслительный процесс психосоматических пациентов часто лишает речь ее эмоционального содержания, [в то время как] тело, кажется, ведет себя неким «бредовым» образом, функционируя настолько избыточно, что с точки зрения физиологии его активность представляется лишенной смысла. Невольно испытываешь искушение сказать, что тело сошло с ума.
(McDougall, 1989: 18)Похоже, но, придерживаясь юнгианского подхода, Мара Сидоли описала пациентов, которые соматизировались в критические моменты психоанализа, когда инсайт или изменения были уже осязаемо близки. Сидоли предположила, что эти пациенты не могут позволить инфантильным аффектам обрести символическую ментальную репрезентацию, потому что «мать не придавала какого-либо смысла некоторым младенческим переживаниям ребенка» (Sidoli, 1993: 175).
Согласно моим наблюдениям, такие пациенты нормально продуцируют архетипические образы, но их образы лишены связи с аффектом (как это бывает в случае алекситимии). Эти пациенты являются как бы отстраненными наблюдателями своих собственных образов. Они защищают самих себя от ужаса, паники и отчаяния, когда личное переживание вызывает архетипический образ. Они склонны рассматривать эти образы как своего рода произведение искусства.
(Там же: 175)Макдугалл и Сидоли описывают пациентов, диссоциативные защиты которых разрушили их способность к интеграции переживания. По-видимому, это обусловлено атакой одного «полюса» архетипа на другой, то есть атакой «духа» на аффект/влечение или ментального на сферу телесного я. По нашей терминологии, «архаичная защита», видимо, нарушает интегративное функционирование архетипа, разрывая связи между аффектом и образом, лишая переживание смысла. Если приближается инсайт или становится вероятной интеграция, над Эго нависает угроза возможного повторного переживания невыносимого аффекта, тогда в ответ начинает действовать защитное расщепление.
И во многих ранних случаях, и в своей поздней концепции архетипа «негативного анимуса», Юнг описывает, как интеллект пациента, обладающий дифференцированными функциями логоса, становится источником атак на беззащитное чувствующее я с позиции превосходства, которое всегда оказывается «неполноценным» по отношению к идеалу разума. Со свойственной ему проницательностью клинициста Юнг приводит следующее описание подобной «одержимости» атакующим Супер-Эго, или «высшим разумом», у пациента, молодого мужчины.
На первый взгляд, пациент произвел на нас впечатление полностью нормального, он справлялся со своими должностными обязанностями, занимая значимый доходный пост, так что мы не могли ничего заподозрить. Наше общение с ним было вполне адекватным, и в какой-то момент мы позволили себе употребить слово «масон». Неожиданно веселое выражение его лица на глазах изменилось, на нас устремился пронзительный взгляд, полный крайнего недоверия и нечеловеческого фанатизма. Он стал похож на затравленного зверя, опасного, окруженного невидимыми врагами: иное Эго вынырнуло на поверхность.
Что же произошло? Очевидно, в некоторый момент, идея преследуемой жертвы взяла верх над Эго, стала автономной и сформировала второй субъект, который временами полностью замещал здоровое Эго.
(Jung, 1928c: par. 499–500)Юнг был твердо убежден в том, что такого рода инкапсулированная параноидная система имеет психогенную, а не биологическую или физическую причину, то есть ее истоки находятся в более ранней психотравмирующей ситуации (или ситуациях). Более того, эти ситуации оказались психотравмирующими из-за того, что определенные поддерживающие бессознательные фантазии пациента, возникшие в силу его повышенной эмоциональной чувствительности, были уничтожены атакой его рано оформившегося интеллекта. Критический травматический момент для молодого пациента Юнга произошел, когда «духовная форма, в которой нуждались его эмоции для того, чтобы жить, была разрушена. Она не разрушилась сама по себе, ее разрушил пациент» (там же: par. 501).
Это произошло следующим образом. Будучи чувствительным юношей, при этом, уже обладая развитым мощным интеллектом, он страстно влюбился в свою невестку, и это, естественно, вызвало неудовольствие ее мужа, его старшего брата. Мальчишеские чувства, сотканные главным образом из несбыточных фантазий, требовали материнского участия, как и все незрелые психические импульсы. Эти чувства на самом деле нуждались в материнской поддержке, в длительном инкубационном периоде для того, чтобы окрепнуть и выдержать неизбежное столкновение с реальностью. В этих чувствах не было ничего предосудительного, но простому, прямолинейному уму они показались подозрительными. Грубое истолкование, которое старший брат дал его юношеским переживаниям, произвело разрушительный эффект, так как пациент внутренне согласился с тем, что его брат прав. Его мечта была уничтожена, однако это одно не было бы таким пагубным, если бы вместе с мечтой не были убиты и его чувства. Ибо тогда его интеллект присвоил себе роль старшего брата и с неумолимостью инквизитора стал уничтожать любой намек на чувства, устремляя его к идеалу хладнокровной бессердечности. Менее страстная натура со временем смирились бы с этим, однако эмоциональная, чувствительная натура пациента, ищущего близкого человеческого участия была сломлена. Со временем ему представилось, что он достиг своего идеала. Но в ту пору ему стало казаться, что официанты и прислуга проявляют к нему странное любопытство, понимающе ухмыляясь друг другу, – и вот однажды он сделал потрясающее открытие: они считают его гомосексуалистом. С этого момента параноидная идея стала автономной. Можно легко увидеть глубинную связь между безжалостностью интеллекта, хладнокровно уничтожившей все чувства и непоколебимой параноидной убежденностью этого пациента.
(Там же: par. 501–502)Этот клинический случай является выдающимся примером того, что Корриган и Гордон (Corrigan & Gordon, 1995) обозначили как атакующий «ментальный объект» (см. главу 6), с которым связана система фантазий. Юнг приводит описание более ранней травматической ситуации, после которой ум пациента приступил к формированию системы фантазий. Призрачная «любовь» молодого человека (несбыточная фантазия) и его бессознательная идентификация со старшим братом заставили его испытать травматическое чувство унижения. Его «мечта» потерпела крах, и в вакууме, образовавшемся после распавшейся иллюзии, пациент спасает любящую идентификацию со своим братом, разделив с ним чувство ненависти, обращенное на себя (идентификация с агрессором). Эта ситуация породила не меньше фантазий, чем несбыточная любовь, однако место, которое прежде занимала любовь, теперь принадлежало ненависти и с ней пришла другая «история». Ненависть к самому себе потребовала от него внутреннего расщепления. Нет сомнений, что его аффективное переживание унижения и разочарования было невыносимо для него. Тем не менее его «ум» вмешался и «отыскал смысл» за пределами этого невыносимого переживания, хотя и низменный смысл. В итоге эта фантазия позволила ему сохранить в качестве объекта любви своего жестокого брата, тогда как сам пациент усвоил себе образ объекта ненависти. «Ум» пациента, идентифицировавшийся с совершенством и идеальным образом брата, третировал хрупкое чувственное я как «плохое», недостойное любви, «маменькина сынка», неспособного любить настоящую женщину в реальном мире. В рамках этой защитной структуры любовь и ненависть не могли быть испытаны по отношению к одному объекту, то есть амбивалентность оказалась невозможной. По крайне мере в его тайном чувствующем я старший брат был «хорошим», а сам он должен был оставаться «плохим». Для пациента стало одинаково невыносимо и неприемлемо как испытывать ненависть к идеализированному брату, так и допустить переживание сочувствия к своей собственной (отвратительной) слабости.
В итоге это расщепление, произошедшее в репрезентации его я, получило внешнее «подтверждение» в реакциях официантов, которые начали принимать его за гомосексуалиста. Теперь его тайная мерзость была подтверждена «реальностью». Персекуторная фантазия получила «подтверждение». Это пример того, как комплексы постепенно разрастаются, втягивая в свою орбиту все больше и больше элементов «реальности», подобно черной дыре в космическом пространстве, перемалывая фрагменты переживания в «системе» разрушительных смыслов.
Травма и «смысл» в клиническом примере ЮнгаКлинический случай Юнга является превосходным примером того, что травма не сводится к одному лишь прорыву стимульного барьера, но имеет непосредственное отношение к «смыслу» или к психической реальности. Неврозы возникают не как реакция на травму per se, а в ответ на фантазии, посредством которых она обретает присвоенный ей смысл. Также и защитные механизмы сами по себе обладают значением в свете неизбежной задачи сохранения человеческого духа, на выполнение которой они направлены. Сплетая унизительную негативную фантазию о его собственной мерзости, ум пациента, так сказать, «старался» сохранить его контакт с реальностью, стоящей того, чтобы в ней жить и любить, пусть даже его Эго само при этом оказалось недостойным любви. Что касается психе, то, по-видимому, для нее негативный смысл предпочтительнее, чем отсутствие смысла; негативные фантазии лучше, чем отсутствие всяких фантазий. Его непреклонный перфекционизм (несмотря на свойственные для него атаки против самого себя) стал панцирем, который удерживал я пациента от окончательного распада в условиях отсутствия тех «переходных» процессов, которые могли бы сохранить истинное я. Кроме того, если я-репрезентация «плохая», то ее можно улучшить, и для этого необходима работа.
