Даниэль Пеннак - Школьные страдания
— Он свалил бы вину на своего тогдашнего преподавателя.
— Не пойдет! Учитель виноват — знаем, проходили! Нет, пусть покопается поглубже, пусть по-настоящему разберется, почему так разболтался в тот год. Пусть ищет причину в себе, вокруг себя, у себя в голове, в душе, в организме, в нейронах, в гормонах — везде! И пусть еще вспомнит, как выбрался из этого! Что ему пришлось для этого сделать! Про те самые внутренние ресурсы пусть расскажет! Где они там у него водились, эти ресурсы? Я больше скажу: надо было бы еще спрашивать у начинающих учителей, почему они выбрали этот предмет, а не другой. Почему захотели преподавать английский, а не математику или историю? Из любви к предмету? Ладно, тогда пусть покопаются среди предметов, которые не любили! Пусть вспомнят о своих трудностях с физикой, о полной непригодности к философии, о поддельных освобождениях от физкультуры! Короче, надо, чтобы у тех, кто собирается преподавать, не было никаких иллюзий относительно их собственного школьного прошлого. Они должны хоть немного прочувствовать состояние незнания — если хотят помочь нам из него выбраться!
— Если я правильно тебя понимаю, ты считаешь, что учителей надо набирать скорее из бывших двоечников, чем из отличников?
— А почему нет? Если они выбрались из этого и помнят, какими были когда-то? В конце концов, ты мне многим обязан!
— …
— Разве нет?
— …
— Нет? А вот я думаю, что ты мне просто страшно обязан по части преподавания. Ведь ты и учителем стал только потому, что был раньше двоечником. Не так? Будь честным. Если бы ты блистал в классе, занялся бы чем-то другим. На самом деле ты снова вернулся на помойку Джибути — уже в костюме преподавателя, — чтобы выуживать из нее других двоечников! И все благодаря мне! Потому как ты знал, что я чувствовал. Это ведь тоже знание, ты не считаешь?
(Если он думает, что я доставлю ему такое удовольствие, он ошибается…)
— Я считаю, что ты уже достал меня со своей эмпатией и что любой учитель от твоих слов придет в бешенство! Если бы ты постарался в свое время, то и сам выбрался бы из помойки!
Тут он начинает злиться. Во-первых, потому, что не знает слова «эмпатия», во-вторых, потому, что после объяснения смысла слишком хорошо его понимает.
— Никакой эмпатии! К черту эмпатию! Она нам все испортит, эта ваша эмпатия! Никто не заставляет вас становиться на наше место. От вас требуется спасать ребят, которые сами не умеют попросить вас об этом, понимаешь ты или нет?! От вас требуется ко всем вашим знаниям добавить интуицию — понимание того, что такое незнание. И идите себе вылавливать двоечников — это и есть ваша работа! Плохой ученик сам возьмет себя в руки — только научите его этому! Только этого от вас и требуют!
— Кто требует?
— Я!
— Ах ты… Ну и что же ты, специалист, сам можешь сказать об этом состоянии незнания?
— Я сказал бы, что это вовсе не такая черная дыра, как вам кажется. Совсем наоборот. Это что-то вроде блошиного рынка, барахолки, где можно найти все, что угодно, кроме желания узнавать то, что преподают тебе в школе. Плохой ученик никогда не считает себя невеждой. Я вот точно не считал — я считал себя идиотом, а это совсем другое дело! Двоечник признает себя или недостойным, или ненормальным, или несогласным, либо ему вообще наплевать на все, и он живет, уверенный в том, что знает массу вещей помимо тех, что вы собираетесь ему преподать, но при этом нисколько не полагает себя НЕ знающим того, что знаете вы! И очень скоро он больше вообще не хочет от вас никаких знаний. Он ставит на них крест. Иногда это очень болезненно, но… как сказать? Ему больше нравится носиться с болью, чем пробовать от нее избавиться, это трудно понять, но это так! Он начинает выдавать собственное невежество за свою глубинную сущность. Он не спец по математике, а наоборот, полный нуль, вот так. А поскольку ему нужно компенсировать это чем-то, он блещет в других областях. Например, как я — во вскрытии сейфов. И в мордобитии — немного. А когда попадает в полицию и соцработник спрашивает его, почему он отлынивает от школьных занятий, знаешь, что он отвечает?
— …
— То же, что и учитель, а именно: «это», «это»! Школа не для меня, я создан не для «этого» — вот что он отвечает! И, сам того не ведая, он тоже говорит о жутком столкновении незнания и знания. Его «это» сродни учительскому. Учителя считают, что их готовили не для того, чтобы отыскивать в классе учеников, а те уверены, что родились не для сидения там. С той и другой стороны — одно и то же «это»!
— Ну и как же справиться с «этим», если эмпатия тут противопоказана?
Он начинает мяться.
А я настаиваю:
— Ну так как? Ты же все знаешь, ничему не учась. Подскажи средство — как преподавать, не будучи подготовленным к «этому»? Есть у тебя на примете какой-нибудь метод?
— В методах-то как раз недостатка нет, кругом только одни методы! Вы только и делаете, что прячетесь за разными методами, хотя в глубине души прекрасно знаете, что никакой метод тут не поможет. Потому что ему кое-чего недостает.
— Ну и чего же ему недостает?
— Не могу сказать.
— Почему?
— Это неприличное слово.
— Хуже «эмпатии»?
— Определенно. Слово, которое совершенно нельзя произносить ни в школе, ни в лицее, ни в университете, ни еще где-нибудь в таком же месте…
— А все-таки?
— Нет, правда не могу…
— Ну, давай, давай!
— Говорю тебе, не могу я! Если ты только высунешься с этим словом в разговоре об образовании, тебя линчуют на месте.
— …
— …
— …
— Любовь.
13Это правда, у нас считается неприличным, ведя речь о преподавании, даже заикаться о любви. Все равно что в доме повешенного говорить о веревке.
Чтобы описать ту любовь, что испытывают мадемуазель Г., Николь А., учителя, о которых я рассказал на этих страницах, большинство тех, кто приглашает меня к себе в класс, и все те неутомимые труженики, коих я не знаю, лучше прибегнуть к метафоре.
Итак, метафора.
И в данном случае метафора крылатая.
Опять Веркор.
Утро, прошлый сентябрь.
Самое начало сентября.
Я уснул поздно над одной из страниц этой книги. Просыпаюсь в нетерпении поскорее продолжить. Уже приготовился вскочить с кровати, но меня останавливает какой-то тихий шум. Что-то пищит вокруг дома. Тоненькие такие, пронзительные попискивания со всех сторон. Ах да! Собираются улетать ласточки! Каждый год примерно в одно и то же время они назначают друг другу свидание на электрических проводах. Поля и обочины дорог покрываются партитурами. Они готовятся к перелету. И этот шум — от радости встречи. Те, кто еще кружит в воздухе, запрашивают разрешение присоединиться к тем, кто уже сидит на проводах, дрожа от нетерпения полететь за горизонт. Скорей, скорей! Мы летим, летим! Они летят, летят, с севера на юг, хичкоковскими батальонами! Именно туда и выходят окна нашей спальни — на север и на юг. Широкое — на юг и маленькое окошко — на север. И каждый год повторяется одна и та же драма: часть ласточек, обманутые прозрачностью расположенных друг против друга окон, разбиваются о стекло маленького окошка. Так что сегодня утром — никакого писательства. Я открываю северное окошко, распахиваю южное окно, снова залезаю в постель, и мы целое утро наблюдаем, как через нашу комнату пролетают эскадрильи ласточек — неожиданно молчаливых, возможно напуганных этими двумя лежащими фигурами, которые принимают их парад. Только два узких оконца по сторонам большого окна остаются закрытыми. Места достаточно — между ними могли бы пролететь все птицы мира. Однако без неприятностей никогда не обходится: две-три идиотки обязательно врежутся в эти оконца! Примерно такова и пропорция двоечников. Наших отклонений от нормы. Тех, кто не в общем строю. Тех, кто не идет прямыми путями. Тех, кто резвится на обочине. В результате — удар о стекло. Чпок! И на ковер! Тогда кто-то из нас встает, берет оглушенную ласточку в руки — она почти ничего не весит, косточки, наполненные ветром, — ждет, когда она очнется, и выпускает за окно догонять подружек. Ожившая птичка улетает, еще чуть не в себе, чертит по небу зигзаги, а потом нацеливается прямо на юг и исчезает в своем будущем.
Вот такая метафора, может, и не самая лучшая, но именно такова любовь преподавателя, чьи ученики летают как одуревшие птицы. Этим и будут заниматься всю жизнь мадемуазель Г. или Николь А. — выведением из комы стайки оглушенных ласточек. Не всегда их старания увенчаются успехом, будут и провалы, некоторые так и не придут в сознание, так и останутся лежать на ковре или разобьют себе голову о следующее стекло; в таком случае они оставят в нашей совести зияющие ямы угрызений, — как яма в глубине нашего сада, в которой покоятся погибшие ласточки; — но все равно мы снова и снова будем пытаться помочь им, и у нас будет получаться. Это — наши ученики. Наши симпатии и антипатии по отношению к тем или иным из них (вполне реальные, надо сказать) не в счет. Попробуй, угадай, кого из них и как мы любим или не любим! Речь ведь не об этой любви. Оглушенную ласточку надо вернуть к жизни. И всё. Точка.
