Виктор Аллахвердов - Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания
Не удивительно, что, хотя мы и понимаем высказывания, сделанные на языке, но, тем не менее, не понимаем, как мы их понимаем. Снова исходный парадокс: с помощью языка можно выразить то, что с его помощью не может быть выражено. Так, мы пользуемся языком, но далеко не в полной мере осознаём его структуру, без знания которой мы, тем не менее, вообще не можем пользоваться языком. Дети, овладевая языком, научаются строить грамматически корректные предложения, еще не зная саму грамматику. (Позднее, в школе, они с большим трудом будут изучать грамматические правила, которыми сами до этого могли пользоваться безошибочно). Таким образом, носитель языка обладает умением отличать правильно построенные предложения от неправильных, даже не зная, как он умеет это делает.
Приведу пример, а читатель заодно сможет проверить свою языковую интуицию. Какого рода парное существительное "печка-нагреватель"? Носитель русского языка, как правило, поставит к нему глагол женского рода ("печка-нагреватель остыла"), определив, тем самым, род этого парного слова по первому элементу. Но точно так же он поставит глагол в женском роде к существительному "путь-дорога" («путь-дорога пролегла»), выделив, наоборот, второй элемент слова. А М. Булгаков может даже позволить себе в "Мастере и Маргарите" совсем уж потрясающую конструкцию, которую, тем не менее, тоже приемлет интуиция носителя языка: «Черная птица-шофёр на лету отвинтил правое колесо».[252] Как мы способны узнать правильность этих предложений, не имея правил определения рода парных существительных? Как вообще человек способен пользоваться грамматическими правилами, не зная оных?
Ответ самого популярного современного лингвиста Н. Хомского (так принято писать его фамилию по-русски, хотя на самом деле – Chomsky, т.е. Чомский) уже можно предугадать: люди способны пользоваться грамматическими структурами, потому что эти структуры врождены. Как мы только что видели, к подобному объяснительному приёму прибегает даже такой непримиримый оппонент Чомского, как А. Вежбицкая. Чомский преуспел в построении формальной грамматической теории и в поисках универсальной грамматики, которую он для простоты и трактует как врожденную. Индекс цитируемости Чомского выше всех ныне живущих ученых, он входит в мировую десятку, где идет сразу вслед за Марксом, Лениным, Шекспиром, Аристотелем, Платоном и Фрейдом.[253] Но его отсылка к врожденной грамматике, конечно же, не выдерживает серьезной критики. Она сродни рассмотренным выше попыткам описать в физиологических терминах и процессы заучивания, и научение, и творчество. Смею надеяться, читатель уже убедился, к какому логическому мраку это обычно приводит. Однако, пожалуй, даже опаснее (чтобы не сказать: смешнее) считать возникновение грамматических структур или универсальных концептов – без всяких на то генетических оснований – следствием случайных генных мутаций.
Я уверен, что проблема не в генетике, а в природе сознания. Да, действительно, человек осознанно оперирует языком, не осознавая, как он это делает. Но с подобным парадоксом мы уже сталкивались. Сознание не умеет осознавать процесс создания осознаваемого. А, значит, нет ничего удивительного, что оно не умеет осознавать и процесс вербализации собственных мыслей, в том числе, и процесс построения значений и грамматических конструкций. И до тех пор, пока не будут описаны механизмы сознания, процесс порождения и восприятия языковых высказываний просто не может быть понят.
Парадокс второй: для описания окружающих предметов язык использует понятия, но сами эти понятия отражают то, чего в окружающем мире не существует. Утверждение Аристотеля, что душевные состояния определяются образами предметов, только всё запутывает.
Поясню, в чём ошибка античного философа. В древнеегипетском языке имелось несколько знаков, изображающих человека в разных положениях и выполняющего различные действия. Так, "человек, принимающий пищу", изображался одним иероглифом. Но при этом не было иероглифов для обозначения человека, принимающего пищу разного рода, равно как не было создано и отдельных иероглифов для изображения человека, откусывающего, жующего или глотающего пищу. Как замечает С. Гордон, «если изображать каждый конкретный предмет или действие, то это будет уже не письменность, а изобразительное искусство».[254] Люди всегда имеют дело с конкретной едой, а не с пищей вообще. В общем «язык представляет нам не сами предметы, а всегда лишь понятия о них, самодеятельно образованные духом в процессе языкотворчества», – писал один из основателей языкознания В. фон Гумбольдт.[255] Более современные авторы поясняют: «Если мы будем строго называть каждую вещь своим индивидуальным именем, то количество слов окажется неограниченным, и, следовательно, язык будет практически непригоден к использованию».[256] Наконец, любой конкретный объект, в свою очередь, может быть соотнесен с множеством понятий: В.А. Моцарт – это человек, композитор, гений, праздный повеса, великий труженик, вундеркинд, обладатель феноменальной музыкальной памяти, автор "Волшебной флейты", заимствовавший мелодию увертюры у М. Клементи, уроженец Зальцбурга, игрок в карты, муж Констанции, сын Леопольда, масон, пианист-виртуоз, герой многих художественных произведений, жертва зависти, и т.д., и т.п.
Упомянутые Аристотелем душевные состояния, вызванные словами, никак не могут являться образами конкретных предметов. И уж никак не могут в сознании возникать образы этих понятий. Попробуйте представить себе кошку как понятие, т.е.кошку вообще. Только не удивляйтесь, что не получается. Нельзя же, по-видимому, представить себе то, не знаю что. Речь ведь идет не о каких-то конкретных Мурзике, Диане или Барсике, не о кошке соседа, с которыми вы когда-либо могли столкнуться в опыте, а о кошке вообще, с которой вы никогда не встречались и которой, очевидно, в реальности не существует. По-видимому, нет и не может быть хороших описаний того, что такое кошка. Мы признаем некое существо кошкой, даже если у нее будут отсутствовать вроде бы необходимо присущие кошке общие признаки. Она может быть трехпалой, бесхвостой, лишенной шерсти и пр., но при этом всё равно останется для нас кошкой. Дети, не достигшие и двухлетнего возраста, реагируют на схематичный рисунок контура кошки, выполненный одними прямыми линиями, как на рисунок именно кошки. Как им это удаётся?
Ещё менее внятна природа возникновения абстрактных понятий. Известно, например, что никогда в опыте не бывает двух равных вещей (как мы помним, даже в одну и ту же реку нельзя войти дважды), но, тем не менее, у нас есть понятие равенства. Как возникают подобные понятия, если они вообще никак не даны нам в опыте? Мы каким-то образом можем всерьез рассуждать о различии между потенциальной и актуальной бесконечностями, хотя ни с одной из этих замечательных бесконечностей никогда реально в нашей жизни не сталкивались и не столкнёмся. Уже Платон хорошо понимал, что понятия не могут являться и, разумеется, не являются отражениями никаких конкретных предметов. Но его ученик Аристотель (случайно, конечно!) об этом забыл.
Понятия – результат работы сознания, мы можем даже связывать знаки в новые сочетания, создавая совершенно новые понятия, которых ранее не было. Так, на китайском языке слово "печаль" возникает из соединения иероглифов "осень" и "сердце", в немецком языке появляются бутерброды, а в русском – слова типа "пылесос" или "мореход". Именно таким приёмом создают новые слова дети. Даже обезьяны, обученные всего лишь сотне знаков языка глухонемых, способны образовывать новые понятия. Например, шимпанзе Уошо, воспитывавшаяся Р. и Б. Гарднерами, самостоятельно называла холодильник как "открыть еда питьё", а туалет – "грязный хороший", хотя обучавшие ее люди предлагали другие комбинации знаков: холодный шкаф и горшок стул.[257] Кстати, если Уошо действительно умела оперировать значениями (как это подтвердить или опровергнуть?), то следует ли из этого, что у обезьян тоже есть свои врожденные семантические примитивы?
Язык является средством выражения мыслей и намерений отдельного человека, которые в отсутствии языка остались бы только его личным достоянием. Но – поразительно! – поскольку язык содержит нечто невыразимое и способен к образованию новых понятий, то он делает возможными мысли, которые без него не могли бы возникнуть. Б. Рассел поясняет это примером: «Я могу в известном смысле знать, что у меня пять пальцев на руке и без знания слова "пять", но если я не усвоил языка арифметики, я не могу знать, что население Лондона приближается к восьми миллионам, как не могу иметь вообще никакой мысли, точно соответствующей тому, что утверждается в предложении: "отношение длины окружности круга к его диаметру равно приблизительно 3,14159"».[258] И дело, разумеется, не только в математических терминах. Разве смог бы, например, Ст. Ежи Лец создавать свои "непричёсанные мысли", не пользуясь языком? Думаю, никогда бы у него не возникла идея, словесно оформленная в виде призыва: "Не чавкай глазами!". Иначе говоря, с помощью языка, т.е. всего лишь инструмента для выражения “доязычных” мыслей, в наших мыслях может появиться то, чего в них не было. Именно это позволяет нам каким-то неведомым образом понимать метафоры и парадоксы, в которых сами слова используются в ином, ранее никогда не приходившем нам в голову смысле.
