Виктор Аллахвердов - Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания
За невозможность дать значению хоть какое-нибудь внятное определение этот термин не любят ни бихевиористы, ни их выросшие на позитивистских дрожжах последователи. Впрочем, позиция бихевиористов естественна: они, как это им и положено, избавляются от "ментальных процессов" и сводят осмысленную языковую деятельность к бессмысленной формальной игре. Ведь даже Дж. Дьюи заявлял вполне в духе бихевиористской концепции: «значение не является психической сущностью, а является свойством поведения»[238]. (В.В. Знаков слишком оптимистичен и выдаёт желаемое за действительное, утверждая, будто «психологические исследования строятся на отказе от убеждения, что проблему понимания можно решить, не выходя за рамки систем манипулирования символами».[239]) Логика бихевиористской позиции понятна: мол, что есть значение – неизвестно, а потому его можно лишь конструировать по поведенческим реакциям. Даже у Л. Витгенштейна психическая составляющая у значения практически исчезает. Слово имеет значение лишь в потоке жизни, утверждает он, значение – это употребление. И уже совсем недавно за попытку избавиться от значений как от важного психологического термина Дж. Брунер обрушивается на порожденных им самим когнитивистов: «Сегодня уже просто неуместно отказывать значению в праве претендовать на центральное положение в психологической теории на основании его "туманности" или "неопределенности"».[240]
Туманность, однако, вызвана тем, что значение любого слова, любого знака лежит за пределами самого языка, ибо язык выражает, пользуясь термином А.А. Потебни, «первоначальные доязычные элементы мысли».[241] И, логически говоря, вообще не может быть в полной мере выражено словами. Действительно, допустим, что значения некоторых слов можно определить посредством каких-то других слов. Но как определить значения этих самых других слов? Если с помощью определений пытаться описать все слова, то это значит, что мы всё далее и далее уходим в бесконечность или, что более вероятно, просто вечно двигаемся по кругу. Ни одно определение не может являться полностью исчерпывающим, ибо с необходимостью должно включать никак не определяемые слова. А. Вежбицкая пытается найти выход из этой безнадежной ситуации и создать список таких интуитивно ясных слов, названных ею семантическими примитивами (универсальными человеческими концептами), с помощью которых уже можно определить все остальные слова.
Семантические примитивы, по мнению Вежбицкой, можно обнаружить эмпирически – они обязательно присутствуют во всех языках мира. Среди наиболее достоверных претендентов на роль этих элементарных смысловых единиц она выбирает такие: я, ты, некто, нечто, этот, думать, хотеть, чувствовать, сказать. Исходно список содержал 13-14 примитивов, затем их стало 37, потом 55. Откуда же возникают эти примитивы? Ответ Вежбицкой прост: они врождены, являясь частью генетического наследства человека.[242] Стандартный и столь хорошо знакомый приём – объяснять неизвестное заведомо непонятным. Фантастическое утверждение о генетической обусловленности фундаментальных человеческих концептов вряд ли стоит подробно обсуждать. Оно настолько же доказуемо, как и утверждение о предопределенности этих концептов величиной гравитационной постоянной, свойствами бензола или числом спутников Юпитера. (Замечу, что такой замечательный исследователь, как С.С. Гусев, используя подобные объяснения, идёт ещё дальше. Допуская правоту гипотезы Дж. Пирса о том, что объём словарей у разных народов одинаков, Гусев поясняет: «Поскольку с анатомо-физиологической стороны все люди достаточно одинаковы, постольку и число словоформ, употребляемых ими, может быть сходным, выражая количество нервных ячеек, задействованных в интеллектуальных действиях».[243] Вот так, гг. анатомы и физиологи, а вы до сих пор об этом не знали и не удосужились найти и подсчитать эти ячейки!).
Сам замысел Вежбицкой – выделить слова, относящиеся к устойчивому общему ядру всех языков мира, и с их помощью попытаться описать весь словарный запас каждого языка – вызывает безусловное уважение. Он весьма трудоёмок, но даже его частичная реализация крайне полезна для составителей словарей. Её «"естественный семантический метаязык" оказался сильным инструментом для описания тонких смысловых оттенков».[244] Но всё же я попытаюсь показать, почему программа Вежбицкой не может быть в полной мере реализована. Значения существуют и формируются в сознании. Они, как пишет В.Ф. Петренко, «нераздельно связаны с другими образующими человеческого сознания: личностным смыслом, чувственной тканью, эмоциональной окрашенностью»[245]. Все части, образующие человеческое сознание, не исчерпываются никаким словесным описанием и далеко не всегда осознаются самим носителем сознания. И потому никакое словесное описание не способно передать то значение, которое вызывается словом в сознании. Да, что тут доказывать? Ведь словами можно вызвать у человека гипнотическое состояние! Какими семантическими примитивами это следует объяснять?
Осознаваемая часть значения сопровождается неосознаваемыми психическими обертонами, если воспользоваться термином У. Джеймса. Тайна значения в том и заключается, что оно «нигде не находится» – ни в слове, ни в идее, ни в понятии, ни в вещи, о которой мы говорим.[246] Точнее, значения знаков существуют только в воспринимающем их сознании (в изменении душевного состояния, по Аристотелю). Но и там не полностью осознаются. Многие авторы любят цитировать знаменитое: "мысль изреченная есть ложь", что именно и подразумевает: в наших вербальных изречениях всегда присутствует хоть и осознаваемый, но невербализуемый остаток. Ф.И. Тютчев в цитируемом стихотворении прямо пишет о невозможности "сердцу высказать себя". "Понимание – молчаливо, … настоящее – не называемо", – вторит ему А. Вознесенский.
Поэты – подлинные властители слова – всегда понимали, что и за самим словом стоит нечто невыразимое. Вот как об этом прямо сказал М.Ю. Лермонтов: «есть речи, значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно». А вот более развернутое описание О.Э. Мандельштама: «Разве вещь хозяин слова? Слово – Психея. Живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело. И вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела».[247] Филолог Е.Г. Эткинд выражает эту же мысль менее поэтично, но более точно. Значение слова, уверяет он, складывается из главного и вторичных смыслов, а также от различных семантических оттенков, зависит как от выбранного стиля изложения, так и от возникающих ассоциаций (обязательных и факультативных, отчётливых и зыбких, в форме смутного намёка, эмоционального сигнала или мистического символа, и т.п.). Более того, даже «звуковая материя слова участвует в построении содержания: длина слова и составляющие его звуки, место ударения, соотношение согласных и гласных, открытые или закрытые гласные, плавные или взрывные согласные, звукоподражательные свойства – все эти фонетические элементы оборачиваются смысловыми».[248] Поэтическое и филологическое чутьё подтверждается и в психологических исследованиях: так, например, было показано, что случайно присутствующие внутри слова осмысленные части, никак не связанные по смыслу с самим исходным словом (таковы, например, "мель" в слове "карамель"; "сталь" в слове "ностальгия", "стон" в слове "эстонец" и пр.) обычно испытуемыми не осознаются, но при этом всё же воспринимаются и влияют на их последующее поведение.[249]
Язык, призванный явно выражать (эксплицировать) наши мысли, всегда опирается на нечто имплицитное, явно не выражаемое. Это тем более так, когда речь идёт не об отдельных словах, а о тексте в целом. Любая фраза понимается только при допущении многочисленных молчаливых допущений или, в лингвистической терминологии, пресуппозиций.[250] Как, например, можно понять фразу, наугад извлеченную мной из "Азбуки для родителей": «К плачу ребенка надо относиться как к шуму дождя»? Мало знать, что существуют дети, которые плачут, и что существует дождь, который издает шум. Надо ещё понимать, что человек не может повлиять на шум дождя, а потому и не должен пытаться этого делать. В общем, читатель придает этой фразе смысл только при весьма многочисленных допущениях – их даже невозможно перечислить. Среди них, наугад, такие: предполагается, что автор к кому-то обращается, а не просто рассуждает сам с собой; автор по каким-то причинам считает себя имеющим право давать советы родителям или иным людям, воспитывающим детей. По-видимому, читатель должен также думать: автор текста в этом предложении говорит о детях, которые часто плачут без всякого понятного повода; автор не предполагает, что читатели могут быть глухими и потому не понимать, что такое шум дождя; это высказывание в книге сделано на русском языке и что читатель с этим языком знаком. Предполагается также, что в прочитанном тексте нет опечаток (на самом деле автор мог сказать совсем иное: к плащу или к палачу ребенка, к плачу жеребенка и т.д.); что автор также полагает, что не все родители знают указанное им требование по отношению к плачу ребенка (в противном случае, зачем бы он об этом писал?). Читатель, к тому же, должен быть уверен, что в том мире, который описывает автор, существуют и другие правила, кроме им указанного, например, что 2+2=4 и что дети младше своих родителей; что он правильно прочёл фразу, а не явился жертвой собственной галлюцинации; что речь идёт о реальном правиле поведения с детьми на Земле, а не о вымышленной автором фантастической истории, происходящей где-то на летающей тарелке. Читатель, скорее всего, должен также предполагать, что эта фраза правильно выражает мысль конкретного автора, а не является, например, шифрованным сообщением или случайной комбинацией слов на компьютере, и т.п. Добавлю (вслед за Дж. Лакоффом[251]): поскольку все пресуппозиции сами является предложениями, то у каждой пресуппозиции есть свои пресуппозиции. И т.д.
