Лорин Слейтер - Открыть ящик Скиннера
— Единственная вещь, которую я ценю в обезьянах, — говорил он, — это получаемые от них данные, которые я могу опубликовать. Я нисколько их не люблю. Я никогда их не любил. Животные вообще мне не нравятся. Я испытываю отвращение к кошкам. Я ненавижу собак. Как можно любить обезьян?
Для его эксперимента понадобились проволочная сетка, ножницы по металлу, паяльник, картонные конусы, гвозди и мягкая ткань. С помощью ножниц по металлу и паяльника Харлоу соорудил проволочную мать; ее поверхность состояла из маленьких квадратиков, а спереди имелась единственная грудь. К ней крепился стальной сосок с маленькой дырочкой, сквозь которую вытекало обезьянье молоко.
Харлоу сделал и мягкую суррогатную мать, обернув махровой тканью картонный конус.
Мы изготовили суррогатную мать по инженерным принципам человеческого организма. Мы создали вполне пропорциональное обтекаемое тело, лишенное ненужных выпуклостей и конечностей. Излишеств в телосложении суррогатной матери мы избежали благодаря сокращению числа грудей с двух до одной и помещению этой единственной груди в верхней части торса, тем самым максимизировав естественные и изученные перцептивные и моторные возможности детеныша… В результате получилась мать — мягкая, теплая и ласковая, обладающая бесконечным терпением, доступная 24 часа в сутки… Кроме того, мы изготовили мать-машину с максимальным удобством обслуживания, поскольку любая неисправность могла быть устранена простой заменой черных коробочек и составных частей. Мы полагаем, что изготовили очень совершенную мать-обезьяну, хотя это мнение не разделяется обезьянами-отцами,
— писал Харлоу в статье «Природа любви», опубликованной в журнале «Америкен Сайколоджист» в 1958 году.
Итак, они начали. Они взяли группу новорожденных детенышей макаки резус и поместили их в клетку с двумя суррогатными матерями: проволочной, полной молока, и мило улыбающейся матерчатой, грудь которой была пуста. Лаборанты вели записи, в которых отразились все травмирующие особенности эксперимента: обезьянки-матери, поняв, что детенышей у них отняли, визжали и бились головами о стенки клеток; малыши стонали, когда попадали в отдельное помещение. Час за часом длился этот звериный кошмар, и вся лаборатория наполнялась вонью: жидкий стул, как писал Харлоу, указывает на высокую степень эмоционального напряжения. Клетки были перемазаны этим золотистым свидетельством горя, а маленькие макаки сворачивались клубком, высоко задрав хвостики и показывая свои крохотные извергающие жидкость задики.
Однако тут, как заметил Харлоу, начинали происходить удивительные вещи. Через несколько дней детеныши переносили свою привязанность с настоящих матерей, которые теперь были недоступны, на матерчатых суррогатных; за них они цеплялись, по ним ползали, их лица ласкали своими маленькими лапками, их ласково покусывали и проводили многие часы, сидя у них на спинах или животах. Впрочем, матерчатая мать не могла накормить их молоком, так что когда малыши испытывали голод, они кидались к стальной кормящей машине — проволочной матери, а потом, наполнив животики, бежали обратно в безопасность, которую им давала мягкая ткань. Харлоу отмечал количество времени, которое маленькие макаки проводили, питаясь, и которое уходило у них на общение с мягкой матерью, и сердце у него, должно быть, колотилось быстрее, потому что он был на пороге открытия, а потом и перешагнул этот порог.
— Мы не удивились, когда обнаружили, что комфорт, который приносит контакт, является базисом таких переменных, как привязанность и любовь, но мы не ожидали, что он полностью заслонит такой фактор, как питание; действительно, различие оказалось настолько большим, что заставило предположить: главная функция кормления — обеспечение частого и тесного телесного контакта детеныша с матерью.
Тем самым Харлоу установил, что любовь произрастает из прикосновения, а не из вкуса; именно поэтому, когда молоко у матери пропадает, как это неизбежно случается, ребенок продолжает ее любить, распространяя эту любовь, воспоминание о ней вширь, так что любые взаимоотношения в дальнейшем оказываются воспроизведением, вариантом этих ранних тактильных впечатлений.
— Безусловно, — пишет Харлоу, — не молоком единым жив человек.
1930–1950-е годы были ледниковым периодом в воспитании. Знаменитый педиатр Бенджамин Спок рекомендовал кормить детей по расписанию; Скиннер рассматривал ребенка в терминах паттернов подкрепления и наказания, так что если вы хотели, чтобы малыш перестал плакать, вам следовало прекратить поощрять его, беря на руки. В знаменитых книгах Джона Уотсона о воспитании детей было написано: «Не балуйте их. Не целуйте их, укладывая спать. Лучше кивните и пожмите ребенку руку, прежде чем выключить свет».
Что ж, Харлоу собрался отправить всю эту чушь в мусорную корзину и заменить ее истиной, которая состояла в том, что вам никогда не следует пожимать ребенку руку, а вот обнимать его нужно почаще. Прикосновение жизненно важно, оно не балует, а спасает, и тут годится любое прикосновение. «Любовь к настоящей и к суррогатной матери выглядят очень сходно, — писал Харлоу. — Как показывают наши наблюдения, привязанность детеныша обезьяны к настоящей матери очень сильна, но ей ничем не уступает любовь, которую в условиях эксперимента детеныш проявляет к суррогатной матери из ткани».
В то время лабораторию Харлоу охватило великое возбуждение. Исследователи обнаружили главную переменную в возникновении любви и отвели второстепенное место другой переменной — кормлению — как имеющей минимальное значение; все это они могли показать наглядно, с помощью графиков. В Мэдисоне стояла зима, очень холодная зима, и деревья, покрытые наледью, напоминали хрустальные люстры. Студенты смотрели, как падает снег, как на подоконниках окон в лаборатории образуются сугробы, и чувствовали, что пришло время открытий.
Харлоу и компания усматривали в «комфорте, который даст контакт», главный компонент любви. Несомненно, существовали и другие компоненты, например, движения или черты лица. Когда мы рождаемся, мы видим лицо матери как серию двигающихся теней, треугольников, накладывающихся друг на друга; мы видим завиток, который, возможно, является волосами, пуговку, которая, возможно, является носом или соском — разобраться трудно. Мы открываем глаза и смотрим вверх, и перед нами женское лицо на Луне, улыбающаяся нам планета с прекрасными голубыми пятнами на ней.
Наверняка, предположил Харлоу, лицо — это еще одна переменная, определяющая любовь. Первые суррогатные матери имели примитивные лица с черными велосипедными отражателями в качестве глаз. Теперь Харлоу поручил своему лаборанту, Уильяму Мейсону, сделать действительно хорошую маску обезьяны. Планировалось взять еще одного детеныша макаки, дать ему красивую суррогатную мать и посмотреть, какую привязанность малыш будет к ней испытывать. Однако предназначенный для эксперимента детеныш родился раньше, чем была готова маска, поэтому в спешке обезьяненок был помещен в клетку с мягкой суррогатной мамашей, которая в качестве лица имела просто гладкую поверхность, лишенную каких-либо черг. Ни глаз, ни носа — ничего; только это, похоже, значения не имело. Маленькая обезьянка обожала безликую мать, целовала ее и покусывала. Когда совершенная обезьянья маска — такая красивая, такая интересная — была закончена, малышка не пожелала иметь с ней дела. Исследователи попытались приделать к суррогатной матери голову с маской, но детеныш в ужасе завизжал, забился в угол клетки и стал там раскачиваться, вцепившись в собственные гениталии. Исследователи придвигали фигуру матери в маске ближе и ближе, и в конце концов детеныш протянул руку и повернул «голову» к себе той стороной, на которой не было маски. Только тогда он осмелел и проявил готовность играть. Сколько бы раз ни поворачивали суррогатную мать «лицом» к детенышу, он всякий раз поворачивал материнскую голову пустой стороной к себе, предпочитая лицо, лишенное черт, в отношении которого произошел импринтинг. Многие называли эксперименты Харлоу жестокими — он отнимал детенышей у матерей, он заменял их проволочными конструкциями с острыми сосками, выслушивал безутешные крики приматов и наблюдал, как детеныши льнут к манекенам, потому что это все, что у них есть; да, может быть, это было жестоко. Однако есть нечто мощное и положительное в том, что Харлоу дал нам: точное знание того, что наши потребности сложнее, чем просто голод, что мы любой ценой добиваемся близости, что мы ни капли не ценим общепризнанную красоту и всегда будем считать первое лицо, которое увидели, самым милым — как бы далеко по ступеням эволюции мы ни спустились.
Все это происходило в конце 1950–1960-х годов. Харлоу изучал любовь, хоть сам и разлюбил. Он вечно был в своей лаборатории. Клара с ее высоким IQ сидела дома с двумя малышами, пока ее супруг ночь за ночью проводил на старой фабрике, придумывая тест за тестом для обезьян. В Мэдисоне стояла холодная, холодная зима, а у Харлоу начался роман.
