Лорин Слейтер - Открыть ящик Скиннера
— Меня зовут Руби, — говорит она. — Я здесь оказываю добровольную помощь. Она прикладывает ватные шарики к влажным щекам святых и каждый шарик убирает в отдельный пластиковый пакетик. — Люди заказывают святое масло. Оно исцеляет почти что угодно.
Мне хочется спросить Руби, как она объясняет тот удивительный факт, что святое масло не может исцелить Линду, мать святой, но я молчу. Я слежу за тем, как Руби обходит помещение, вытирая масло комочками ваты, и все-таки спрашиваю — удержаться выше моих сил:
— Как вы можете быть уверены, что кто-нибудь не приходит сюда ночью и не мажет маслом статуэтки, пока вас тут нет? Руби резко поворачивается ко мне.
— Кто мог бы это делать?
Я пожимаю плечами.
— Я сама все видела, — говорит Руби. — Я вчера стояла рядом с Одри, и один из святых просто начал источать масло… началось что-то вроде масляного кровотечения. Так что я уверена.
Дверь часовни открывается, в полутемное сырое помещение врывается яркий луч послеполуденного солнца, и входит Линда. У нее жесткие, мелко завитые волосы, а большие кольца-серьги странно выглядят рядом с бледным морщинистым лицом.
— Спасибо, что согласились встретиться со мной, — говорю я. — Я очень благодарна вам за вашу готовность обсудить со мной вашу веру в такой трудной ситуации.
Линда пожимает плечами, садится и начинает болтать ногой, как ребенок.
— Моя вера… — говорит она. — Моя вера началась, когда я еще была в утробе матери. Не имей я веры, я бы сейчас была просто овощем в палате с обитыми войлоком стенами.
— Что означает ваша вера? — спрашиваю я.
— Она означает, — говорит Линда, — она означает, что я должна обращать к Богу все, что вижу, а это трудно: я ведь, как и вы, маленького роста — мы с вами обе наполеоновского типа, — так что трудно… — Линда вдруг хихикает.
Я всматриваюсь в ее лицо. Глаза ее блестят, но за этим блеском скрывается огромное озеро страха.
— Ну, — говорю я, — при телефонном разговоре вы сказали, что, возможно, начинаете сомневаться в своей вере, сомневаться в своем убеждении, что ваша дочь — святая… — Я смущенно умолкаю.
Линда поднимает брови; каждая из них образует совершенную дугу.
— Я не совсем так говорила.
— Вы сказали мне, что испытываете некоторые сомнения, и я хотела поговорить с вами о том, как вы…
— Это не имеет значения, — сердито перебивает меня Линда. — На самом деле никаких сомнений у меня нет.
— Ох… — только и могу я сказать.
— Послушайте, — говорит Линда, — Я знаю, кто я такая, и я знаю, кто такая моя дочь. У Одри прямая линия связи с Богом. Одри обращается к Богу с просьбами больных людей, и Бог избавляет их от болезней. Это не Одри делает их здоровыми, это Бог, но у Одри есть номер его факса, если вы понимаете, о чем я говорю.
Я киваю.
— Позвольте вам сказать, — продолжает Линда, — однажды к Одри приехала женщина после химиотерапии. Через несколько дней Одри вся покрылась красной сыпью и горела как в огне. Откуда могла взяться эта сыпь? Мы вызвали дерматолога. Он еврей, но человек замечательный; вот он и говорит: «Это такая сыпь, как бывает после химиотерапии». Когда мы позвонили той женщине, оказалось, что сыпь у нее прошла. Так что видите, Одри забрала себе мучительную сыпь — вот что делает моя дочь.
Линда рассказывает мне еще одну историю — про женщину с раком яичника, у которой после визита к Одри на снимке стала видна тень ангела на месте опухоли, а рак прошел. Я в эти ее рассказы не верю. Линда подходит к полке, берет чашку, снимает с нее крышку и показывает мне содержимое. Там в масле плавает капля крови.
— Мы отправляли это масло на анализ тридцати разным химикам, — говорит Линда. — И все сказали одно: такая разновидность человечеству неизвестна.
— Но почему, — мягко говорю я, — почему, Линда, не может святое масло или заступничество Одри перед Богом исцелить вас?
Линда молчит. Она молчит очень долго. Я вижу, как ее взгляд уходит куда-то вглубь, в какое-то потаенное место, куда я не могу за ней последовать. Я не знаю, где сейчас Линда, куда унесла ее эта маленькая смерть, не впала ли она в полубессознательное состояние; а может быть, она создает какой-то новый смысл — веретено все крутится и крутится. Линда смотрит в потолок. Руби, которая все еще находится в часовне, тоже смотрит в потолок. Наконец после долгой паузы Линда говорит:
— Рак уже дошел до кости.
— А вот и Иисус начал источать масло, — говорит Руби и показывает на статуэтку, и я действительно вижу две крошечные капли, скатившиеся по гипсовым щекам в складки на шее.
Я смотрю на этот феномен и испытываю собственный маленький когнитивный диссонанс: с одной стороны, я не разделяю католических догматов и не верю в сомнительные чудеса, но, с другой, статуэтка в самом деле плачет, хотя, конечно, возможно, кто-то спрятал в полой голове кусочек сливочного масла, а оно теперь растаяло и потекло, но могу ли я точно это знать? Я заглядываю в свой разум, чтобы проверить: достиг ли он когнитивного равновесия. Масло. Масло. Масло. Согласно теории Фестингера, я уменьшу диссонанс, если найду объяснение. Но на самом деле объяснение мне не нужно. Скорее всего это сливочное масло… но может быть, и нет. Кто может сказать, в чем проявляется воля Бога, какими знамениями, какими символами? Кто может сказать точно? Мы втроем стоим в часовне и смотрим, как Иисус плачет. Из дома доносятся стоны девушки, мозг которой мертв, голос сиделки, и я воображаю себе ужас Линды тогда, пятнадцать лет назад, когда она увидела свою трехлетнюю дочку в бассейне. Не знаю, существует ли причина тому, чтобы подобные вещи случались, и существуют ли святые, для которых небеса — открытая книга, и служит ли боль божественным целям. Я не знаю, почему статуэтка плачет, почему сохраняется капля крови в масле. Я приехала сюда, чтобы узнать, как Линда разрешает диссонанс, но нашла, хоть и очень маленький, собственный диссонанс, и мой ум широко раскрыт, и все, что я могу сделать, это спросить…
— Он уже дошел до кости, — повторяет Линда, — и я не знаю, сколько мне еще осталось.
— Вы же ее мать, — говорю я. — Вы восемнадцать лет заботитесь о ней. Она исцелила тысячи и тысячи страдальцев. Она должна исцелить и вас.
Линда печально улыбается.
— Лорин, — говорит она, — Одри не исцелила меня потому, что я ее об этом никогда не просила. И никогда не попрошу. Может быть, она и святая, но она же моя маленькая девочка, моя крошка. Я никогда не попрошу ее и никогда не позволю ей взять мою боль. Мать не может попросить о таком свое дитя. Мать не дарит страдание, она его утишает.
Женщины уходят. Линда сообщает мне, что скоро отправляется в Слоан-Кеттеринговский онкологический центр. Я еще некоторое время сижу в часовне в одиночестве. Ясно: те сомнения, что Линда выражала по телефону, были такими мимолетными, что она едва в них признается. А мне теперь хочется молиться, но молитвы на ум не приходят. «Мать не может попросить о таком свое дитя, — сказала Линда. — Мать не дарит страдание, она его утишает». Может быть, это и рационализация, способ, которым Линда избегает признания в неспособности дочери ее исцелить; раз она не просит Одри о помощи, придуманная ею история остается непоколебленной. Но тут есть и что-то большее. Это — акт глубокой любви. Из дома теперь до меня доносится ласковый голос Линды и ответные звуки, какое-то бульканье… уже почти два десятилетия, день за днем проявляется эта любовь и забота. Не задумывался ли Фестингер о том, что наши рационализации спасают не только нас самих, но и других тоже? Задумывался ли он о том, как тесно переплетены ложь и любовь?
Я уезжаю от Линды. День сегодня необычный, как будто среди зимы вернулось лето, и зарытые в землю луковицы высовывают ростки, как свернутые зеленые флаги.
Когда я изучала психологию в университете, я некоторое время работала в неврологическом отделении большого госпиталя. Там было несколько пациентов, таких же как Одри, погруженных в глубокую кому, с неподвижными холодными конечностями. Иногда я останавливалась около них — особенно мне запомнился один мальчик — и начинала произносить вслух алфавит, гадая, не найдут ли буквы дороги к их разуму, нет ли в самых глубинах какой-то части, которая бодрствует и из своей темницы следит за происходящим в мире.
Еще студенткой я узнала, что некоторые ученые исследуют нейронный базис теории диссонанса. B. C. Рамачандран, один из самых известных современных неврологов, изучает нервные субстраты, ответственные за отрицание и пересмотр взглядов. Он утверждает, что где-то в левом полушарии скрыта структура, играющая роль адвоката дьявола. Адвокат дьявола поднимает среди нейронов тревогу, как только обнаруживает, что по нашей системе убеждений наносится удар, и именно это позволяет нам испытывать когнитивный диссонанс. В правом же полушарии обитает состоящая из синапсов и клеток Шехерезада, добрая рассказчица, которая часто побеждает своего рогатого оппонента.
