Фрейд Зигмунд - Очерки об истерии
Эта юная леди, в качестве гувернантки проживающая в пригородном доме венского фабриканта, время от времени посещала меня в приёмные часы. По происхождению она была англичанкой, довольно изнеженной конституции, с почти абсолютно полным отсутствием пигментации и была до появления заболевания носа абсолютно здоровой. Своими первыми фразами больная подтвердила всё то, что я уже услышал от врача. Она страдала от плохого настроения и повышенной утомляемости, её совсем измучили ощущения неприятных запахов. Среди других распространённых истеричных симптомов у неё была потеряна болевая чувствительность при общем сохранении кожной; грубая проверка зрительных полей (при помощи руки) не выявила никаких ограничений. Внутренность носовой полости была абсолютно нечувствительна к запахам, отсутствовали рефлексы. Прикосновения ощущались, но специфических обонятельных ощущений больная не воспринимала, она даже не могла почувствовать воздействие таких сильных раздражителей как аммиак и уксусная кислота. Именно в этот период болезни гнойный катар носа начал постепенно исчезать.
В первых попытках разобраться в этом клиническом случае необходимо было не только истолковать традиционные истеричные симптомы, но и особые обонятельные ощущения, проявляющиеся в виде то и дело появляющихся галлюцинаций. Постоянно плохое настроение, по-видимому, было связано с пережитой психической травмой. Необходимо было отыскать то первичное событие, когда ощущаемые пациенткой запахи действительно существовали в реальной ситуации, которая оказалась для больной травматической. Сохранившиеся неприятные обонятельные ощущения были символом прежних событий, продолжающих сохраняться в памяти. Возможно, было бы проще рассматривать обонятельные галлюцинации пациентки, вместе с сопровождающим из плохим настроением, в качестве эквивалента истеричного припадка; во всяком случае, довольно трудно посчитать периодически появляющиеся обонятельные галлюцинации хроническим истеричным симптомом. Да до этого дело и не дошло в этом конкретном клиническом случае. Но оставалась задача, найти тот совершенно определённый, реальный объект, запах которого преследовал пациентку.
Его, действительно, удалось довольно быстро отыскать. На мой вопрос, какой запах беспокоит её больше всего, я услышал ответ: словно рядом воняет сгоревшее мучное блюдо. Итак, оставалось только допустить, что во время пережитой психической травмы пациентка в реальности ощутила запах сгоревшего мучного блюда. Было очень необычно то, что на роль символа сохраняющей своё воздействие травмы было выбрано обонятельное ощущение. Было ясно, что придётся затратить дополнительные усилия, чтобы понять причины такого странного выбора. Больная тяжело страдала от гнойного ринита, потому в центре её внимания неизменно находился нос и его ощущения. Из того, что относилось к условиям жизни больной, я знал лишь то, что в доме, в котором на её попечение были предоставлены двое детей, не было матери, умершей несколько лет тому назад от тяжёлого и быстро протекавшего заболевания.
Итак, я поставил себе задачу, отыскать исходный пункт, в котором впервые появился запах «сгоревшего мучного блюда». Историю этого психического анализа я буду излагать таким образом, словно бы всё исследование случая проходило совершенно гладко. На самом же деле, то, что будет излагаться происходящим на одном сеансе, могло растянуться на несколько сеансов. Отчасти это было связано с тем, что больная могла посещать меня только в мои приёмные часы, я не часто мог уделить ей достаточно времени, так что обычно следующий сеанс происходил не раньше чем через одну неделю. Да и обязанности гувернантки не позволяли больной слишком часто проделывать длинный путь от фабрики до моего кабинета. Итак, обычно мы прерывали наш разговор на середине, чтобы в следующий раз подхватить его нить на месте, на котором была прервана наша беседу.
Я попытался погрузить мисс Люси Р. в гипнотическое состояние, но она не оказалась достаточно гипнабельной, чтобы достичь сомнамбулизма. Итак, мне пришлось отказаться от гипноза, и полностью проводить с нею психический анализ в состоянии, которое, вообще говоря, мало чем отличалось от обычного, нормального состояния.
Я должен более подробно рассказать о технике метода, применяемого мною. Когда в 1889 году я посетил клинику в Нанси, на меня огромное впечатление произвели слова старого мастера гипноза доктора Льебо[i]
: »Если бы у нас нашлось средство превращать любого человека в сомнамбулу, то, конечно, гипнотический метод лечения был бы самым эффективным среди всех прочих». Вот именно такое впечатление, вера в универсальность этого метода, в то, что такое искусство действительно существует, могло появиться у бывавших в клинике Бернгейма, оставалось только овладеть им, учась у Бернгейма. Но после того как я попытался применить это искусство к своим собственным пациентам, мне пришлось довольно быстро убедиться на практике, что по крайней мере для меня тут поставлены непреодолимые препятствия; там, где в течении одного-трёх сеансов мне не удавалось вызвать у больного сомнамбулическое состояние, оно так никогда и не появлялось. А относительное количество сомнамбул в моей личной практике оказалось гораздо ниже той цифры, которую приводил Бернгейм.
Так как я оказался перед выбором, или отказаться, причём в большинстве случаев, от катартического метода лечения, или отважиться на то, чтобы применять его в лёгких, без сомнамбулизма, гипнотических состояниях, причём даже в тех случаях, в которых гипнотизёр бессильно бы развёл руками. Для меня никакой ценности не представляла глубина гипноза – обычно измеряемая по одной из традиционных шкал гипнабельности – и соответствие психического состояния больного сомнамбулической фазе гипноза, так как, конечно же, внушаемость в какой-либо определённой области совершенно независима от внушаемости, относящейся к другой. Да и сама способность к каталепсии, автоматическим движениям и тому подобному ничего не решает в пробуждении кажущимися забытыми воспоминаний в том виде, в каковом я нуждался. А вскоре я полностью отказался от проб на гипнабельность, выявляющих способность больного к гипнотическому погружению, так как в целом ряде случаев это вызывало сопротивление больных и могло уменьшить доверие с их стороны, то доверие, которое я считаю необходимым для серьёзной психической работы. К тому же мне довольно быстро надоело в ответ на моё заверение больных и приказ: «Сейчас Вы будете спать, спите!» постоянно слышать их протестующее недоумение (естественно, от больных находящихся в лёгком гипнотическом погружении): «Но господин доктор, я же совсем не сплю». В таких случаях мне приходилось вводить довольно сомнительное различие: «Да я и не имел ввиду обычный сон, я подразумевал гипнотическое состояние. Вы сами можете легко убедиться, что загипнотизированы, попробуйте например открыть глаза - Вам это не удастся. Впрочем, от Вас и не требуется никакого сна» и так далее. Но я убеждён, что многие мои коллеги умеют более ловко выходить из таких затруднительных положений; кроме того, они могут вводить различные модификации метода. Но я считаю, что если из-за использования какого-либо слова часто попадаешь в неловкие ситуации, то будет гораздо лучше, вообще, не использовать это слово, таким образом, устраняя возможность неприятных для себя ситуаций. Итак, там, где первые попытки не позволяли вызвать у пациентов сомнамбулическое состояние или достаточную глубину гипноза с явными физическими изменениями в состоянии больных, там я просто отставлял в сторону гипнотическую технику. Я пытался добиться от пациентов «концентрации», средством для этого было требование – лечь на спину и закрыть глаза. Таким способом посредством совсем небольших усилий я мог вызвать у больных такое глубокое гипнотическое погружение, какого вряд ли можно было достичь любым другим методом.
Но могут сказать, что отказываясь от сомнамбулического состояния, я лишался одного из необходимых условий для действенности катартического метода. Считалось, что в изменённом состоянии сознания в распоряжении больных были такие воспоминания и обнаруживались такие взаимосвязи, которые не возможно обнаружить в нормальном состоянии сознания. Там, где нельзя добиться расширения памяти, что возможно якобы только у сомнамбул, там нельзя и найти причинные взаимосвязи, больной просто не может их довести до сведения врача; именно патогенные воспоминания исчезают из памяти больных, находящихся в обычном психическом состоянии, а если и присутствуют, то только в очень обобщённом виде». (См. главу 1 «Предварительное сообщение»)
В таком затруднительном положении мне помогло то, что я вспомнил, как сам Бернгейм приводил доказательство того, что воспоминания сомнамбулы только с виду кажутся забытыми в состоянии бодрствования. Они могут быть вызваны посредством лёгкого напоминания, применением особого приёма с наложением на лоб руки, позволяющим связаться с информацией из другого состояния психики. Один раз, например, Бернгейм навязал женщине-сомнамбуле негативную галлюцинацию, что его (врача) нету, а затем самыми разнообразными способами, даже изображая нападение на пациентку, продемонстрировал, что женщина, действительно, не замечает его. Что только Бернгейм не делал, больная всё равно явно не замечала его. После того, как женщина была выведена из гипноза, Бернгейм стал расспрашивать её о том, что он только что с нею делал; женщина была твёрдо убеждена, что он уходил. Она неизменно повторяла, что его не было, но Бернгейм не сдавался, снова и снова утверждая, что она всё хорошо помнит. Наконец, он наложил женщине на лоб свою руку, и смотри ты, женщина рассказала обо всём, что казалось бы она не могла воспринять в сомнамбулическом состоянии, как и не знала в состоянии бодрствования.
