Хайнц Кохут - Восстановление самости
Имеем ли мы право делать общие выводы о психологической сущности одного из важнейших атрибутов человека, наблюдая за ним in vitro[25], в частности, наблюдая и интерпретируя такие вроде бы ограниченные образцы поведения, как сопротивление анализанда и негативный перенос? Я не думаю, что ученый, изучающий поведение вне сферы психоанализа, с легкостью даст утвердительный ответ на этот вопрос. Однако я смею утверждать, что подход к пониманию мира переживаний человека и, следовательно, к пониманию его поведения, открытого нам благодаря наблюдению (динамически) широко и (генетически) глубоко понятых феноменов в психоаналитической ситуации, является непревзойденным и что выводы, к которым мы приходим на основе этих наблюдений, и в самом деле заслуживают того, чтобы их широко применяли[26].
В принципе я считаю, что деструктивность человека как психологический феномен является вторичной, что исходно она возникает из-за неспособности окружающих объектов самости удовлетворить потребность ребенка в оптимальных — но, следует подчеркнуть, не максимальных — эмпатических ответах. Кроме того, агрессия как психологический феномен не является элементарной. Подобно неорганическим строительным блокам органической молекулы она с самого начала является компонентом самоутверждения ребенка, и в обычных условиях она остается слитой с утверждением себя в жизни зрелой самости взрослого человека.
Разрушительный гнев, в частности, всегда мотивирован повреждением самости. Самый глубокий уровень, на который может проникнуть психоанализ, прослеживая деструктивность (независимо от того, связана она в симптоме или в черте характера или выражается в сублимированной или сдержанной в отношении цели форме), еще не достигнут, если удалось обнаружить деструктивное биологическое влечение; он не достигнут, если анализанд стал осознавать, что ему хочется (или хотелось) убить. Это осознание — всего лишь промежуточная станция на пути к психологической «первопричине»: к осознанию анализандом наличия серьезной нарциссической травмы — травмы, поставившей под угрозу целостность самости, прежде всего нарциссической травмы, нанесенной в детстве объектом самости.
Читателю, знакомому с психоанализом, разумеется, очевидно, что я использовал здесь термин «психологическая первопричина», чтобы противопоставить мои взгляды взглядам Фрейда, высказанным им (Freud 1937, р. 252–253) в завершение своих глубоких рассуждений о терапевтическом воздействии психоанализа. Я не думаю, что угроза кастрации (отказ мужчины от пассивности в отношении другого мужчины; отказ женщины от своей женственности) является той «первопричиной», дальше которой не может проникнуть анализ. «Первопричиной» является то, что угроза психике серьезнее, чем угроза физическому выживанию, пенису или мужскому господству: речь идет об угрозе разрушения ядерной самости[27]. Правда, почти для всех людей потребность сохранять связность телесной самости является доминирующим содержанием ядерной самости. То же самое относится к инициативности и самоутверждению индивида, но совершенно не обязательно и не без исключений. Если селективные ответы объектов самости не сформировали нормальную ядерную самость у мальчика или у девочки, а привели к возникновению ядерных целей и идеалов, которые не характеризуются приматом фаллически-эксгибиционистского физического выживания и триумфального активного превосходства, то даже смерть и мученическая пассивность становятся терпимыми и желанными. И наоборот, выживание и социальное господство могут быть приобретены ценой отказа от ядра самости и ведут, несмотря на кажущуюся победу, к ощущению бессмысленности и отчаяния.
Как бы ни было важно признать — не только в теории, но и особенно в клинической практике — генетически-динамическое главенство нарциссической травмы, остановимся теперь на приоритете в развитии сложных психологических конфигураций, которые с самого начала содержат агрессию — понимается ли агрессия как влечение или как паттерн реакции — только в качестве подчиненного элемента подобно тому, как даже самые примитивные биологические задатки образованы сложными органическими молекулами, а не просто неорганическими. (Первые представляют собой первичные конфигурации; последние, хотя и более примитивны, являются вторичными — фрагментами первых, продуктами их распада.) Гнев и деструктивность ребенка нельзя понимать как выражение первичного инстинкта, стремящегося к своей цели или к отводу. Они должны быть определены как продукты регрессии, как фрагменты более широких психологических конфигураций, составляющих ядерную самость. Иными словами, агрессия ab initio выступает в качестве элемента этих более широких конфигураций, какими бы рудиментарными они ни были в начале жизни. Если говорить в описательных терминах об агрессивности, то базисная линия поведения не является линией поведения разгневанного и деструктивного ребенка — с самого начала она представляет собой линию поведения утверждающего себя ребенка, чья агрессия является элементом настойчивости и уверенности, с которыми он предъявляет требования в отношении объектов самости, создающих вокруг него обстановку (средней) эмпатической отзывчивости. Хотя, разумеется, каждый младенец неизбежно сталкивается с наносящими травму задержками проявления эмпатии (запаздываниями), гнев, демонстрируемый ребенком, не является первичным[28]. Первичная психологическая конфигурация, какой бы недолговечной она ни была, содержит не деструктивный гнев, а утверждение индивидом себя в чистом виде; последующий разрыв крупной психической конфигурации изолирует компонент самоутверждения и тем самым вторично преобразует его в гнев. (Возможно ли обратное — после успешного выживания в период пребывания в утробе?) Я не оспариваю в этом контексте поведенческую формулировку (Benedek, 1938; см. также мои замечания по поводу особой теоретической позиции, занимаемой Бенедек и другими [Kohut, 1971, р. 219, прим. 1]), что у младенца развивается доверие к своему окружению. Но хотя эта, в сущности, социально-психологическая формулировка описывает генетическую последовательность правильно, она неточна, поскольку оставляет без внимания тот важный факт, что доверие младенца является врожденным, то есть имеется с самого начала. Младенец не развивает доверие, он восстанавливает его. Другими словами: базисная линия психологической жизни не проявляется ни в состояниях полного психического равновесия (спящий без сновидений младенец), ни в состояниях серьезно нарушенного равновесия, то есть в травматических состояниях (гневливый, голодный младенец) — она проявляется в эмпирическом содержании первых импульсов к восстановлению психического равновесия в тот момент, когда оно нарушается (утверждающий себя здоровый младенец, заявляющий о своих желаниях).
В связи с тем, что агрессия является элементом недеструктивных первичных конфигураций и что изолированная деструктивность — «влечение», — появляющаяся после распада этих конфигураций, с позиций психологии представляет собой продукт дезинтеграции, необходимо подчеркнуть два момента.
(1) В начале жизни эти недеструктивные первичные психологические конфигурации очень просты и не имеют идеационного содержания; тем не менее следует еще раз подчеркнуть: они не являются изолированными влечениями. Если теоретик в области глубинной психологии будет настаивать, что мы говорим здесь о допсихологическом состоянии, которое надо исследовать методами биологии или бихевиоризма, он не станет отвергать положения, что изолированная агрессия, выражаясь психологически, является продуктом дезинтеграции. Если же он настаивает на биологическом подходе, вопрос о психологической сущности деструктивного на первый взгляд поведения младенца будет просто отложен, а мои выводы следовало бы тогда отнести к моменту, когда начинается, так сказать, психологическая жизнь. Если, однако, на основе нейрофизиологических данных простая бихевиористская позиция отстаивается в качестве единственно правомерного научного подхода в отношении маленького ребенка, то мы должны спросить, допускает или не допускает бихевиорист, оценивая поведение младенца, примесь эмпатии. Если он ее допускает, то мои выводы применимы, если же не допускает, то они снова откладываются.
(2) Роль, которую играет изначальная агрессия в контексте более широких конфигураций, существующих, по моим представлениям, с самого начала — какими бы примитивными они ни были у младенца, — следует рассматривать вначале с точки зрения установления рудиментарной самости, а затем с точки зрения ее сохранения[29]. Другими словами, недеструктивная агрессивность является составной частью утверждения требований рудиментарной самости, и она мобилизуется (отграничивая самость от окружения) всякий раз, когда переживаются оптимальные фрустрации (не травмирующие задержки эмпатических ответов со стороны объекта самости). Здесь надо добавить, что недеструктивная агрессивность имеет свою собственную линию развития — она развивается не из примитивной деструктивности под влиянием воспитания, а трансформируется в обычных условиях из примитивных форм недеструктивного самоутверждения в зрелые формы самоутверждения, в которых агрессия подчинена выполнению определенных задач. Нормальная, первичная, недеструктивная агрессия в своей примитивной, равно как и в своей развитой форме, исчезает, как только цели, к которым стремился индивид, достигнуты (независимо от того, относились ли эти цели в основном к объектам, воспринимавшимся как отдельные от самости — как независимые центры инициативы, — или же к самости и к объектам самости). Если, однако, соответствующая стадии потребность во всемогущем контроле над объектом самости была хронически и травматически фрустрирована в детстве, то возникнет хронический нарциссический гнев со всеми его пагубными последствиями. Поэтому деструктивность (гнев) и его последующий идеационный компонент (убеждение в том, что окружение является, в сущности, недружелюбным — «паранойяльная позиция», по М. Кляйн) не приводят к появлению элементарных, первичных психологических данностей и, несмотря на то, что на протяжении всей жизни они могут влиять на восприятие индивидом мира и определять его поведение, они представляют собой продукты распада — реакции на достигающие степени травматизации перебои в эмпатических реакциях объекта самости, которые ребенок начинает воспринимать по крайней мере в самых первых, смутных очертаниях. Здесь уместно повторить, что принципы, изложенные мной в отношении переживания агрессии и гнева применимы также и к либидинозным влечениям. Изолированное сексуальное влечение ребенка не является первичной психологической конфигурацией — будь то на оральном, анальном, уретральном или фаллическом уровне. Первичная психологическая конфигурация (в которой влечение является лишь элементом) представляет собой переживание отношений между самостью и эмпатическим объектом самости. (См. описание воображаемого взаимодействия между матерью и ребенком.) Изолированные проявления влечения возникают только после травмирующего и/или продолжительного недостатка эмпатии со стороны окружения. С другой стороны, здоровое переживание влечений всегда включает в себя самость и объект самости — если, как я указывал выше, самость не является серьезно нарушенной, мы даже можем без большого вреда убрать это понятие из наших психодинамических формулировок[30]. Но если самость серьезно повреждена или разрушена, то влечения сами собой становятся важнейшими констелляциями[31]. Чтобы избежать депрессии, ребенок обращается от неэмпатического или отсутствующего объекта самости к оральным, анальным и фаллическим ощущениям, которые он переживает с большой интенсивностью. И эти детские переживания гиперкатектированных влечений становятся точками кристаллизации для форм взрослой психопатологии, являющихся, по сути, болезнями самости. Таким образом, и здесь самые глубокие уровни, которые будут достигнуты при анализе, скажем, определенных перверсий, не относятся к переживанию влечений (например, если говорить в поведенческих терминах, оральных, анальных влечений, фаллической мастурбации ребенка). И цель анализа заключается не в том, чтобы продемонстрировать пациенту, быть может, теперь уже полностью выявленные влечения и помочь ему научиться подавлять их, сублимировать или интегрировать их какими-то другими способами в свою личность. Самый глубокий уровень, который будет достигнут, представляет собой не влечение, а угрозу организации самости (в поведенческих терминах — депрессивный ребенок, ипохондрический ребенок, ребенок, ощущающий себя мертвым), переживание отсутствия поддерживающей жизнь матрицы, то есть эмпатической отзывчивости со стороны объекта самости.
