Даниэль Пеннак - Школьные страдания
— Я, я! Прилагательное, мсье!
— Прилагательное? Почему?
— Ну например, «это окно». Окно какое? Это. Отвечает на вопрос «какое». Прилагательное!
Победным тоном. Показали учителю, что тоже не лыком шиты…
Отвечает на вопрос «какое», значит, прилагательное.
— Вот как? Прилагательное, говорите? А где тут существительное, к которому оно относится?
Задумались.
Существительного нет.
Замешательство.
— Так что же все-таки такое «это»?
— …
— …
— Местоимение, мсье!
— Браво. А какое местоимение?
— Указательное!
Хорошо. Отлично. Правильно. А теперь оставим класс и вернемся к нашему разговору. Проанализируем указательное местоимение между нами, взрослыми. Но осторожно! Опасные они, эти местоимения, как противопехотные мины, что прячутся глубоко под очевидным смыслом и того и гляди взорвутся, если их вовремя не обезвредить. Например, «это»… Сколько раз, произнося обвинение «Ты делаешь это нарочно», мы задавались вопросом, что же означает в данном случае указательное местоимение «это»? Нарочно делаешь что? Последнюю из совершенных глупостей? Нет, по тону, каким мы бросили обвинение (тон-то ведь тоже важен!), ясно можно понять, что провинившийся делает это нарочно всегда, каждый раз и последняя совершенная им глупость лишь подтверждает его упорство. Так что же — нарочно?
Не слушаешься?
Не занимаешься?
Не стараешься?
Не понимаешь?
Даже не пытаешься понять?
Перечишь мне?
Злишь меня?
Раздражаешь учителей?
Приводишь в отчаяние родителей?
Потакаешь своим дурным привычкам?
Губишь свое будущее?
Плюешь на всех?
Что, тебе правда на всех наплевать? Издеваешься?
Хорошо, допустим, все это правильно.
Тогда встает другой вопрос — о наречии. Почему «нарочно»? С какой целью? Зачем ему это делать? Раз он делает это «нарочно», значит, у него должна быть какая-то цель.
Нарочно — зачем?
Ради собственного удовольствия? Наслаждаясь моментом? А как же следующий момент, неизбежный момент, который он должен будет провести со мной один на один, отвратительная четверть часа, в течение которой я буду на него орать? Может, он так вот и хочет жить, тихо и мирно, лениться помаленьку, не обращая внимания на ругань в свой адрес? Этакий гедонизм? Нет, он прекрасно знает, что за счастье ничегонеделанья приходится платить презрительными взглядами, всеобщим осуждением, которые порождают недовольство самим собой. Тогда что? Почему он все-таки делает это «нарочно»?
Чтобы завоевать уважение других двоечников? Потому что старание есть предательство по отношению к ним? Он добровольно играет за плохих против хороших? За молодых против старых? Это что, такой способ социализации?
Если угодно. В любом случае, последний тезис очень популярен нынче — объединение трудных подростков в группировки, стремление плохих учеников укрыться в неком болоте, кишащем всякой мразью. Такое объяснение удобно еще и потому, что имеет под собой некую социологическую основу, такой феномен существует, вне всякого сомнения. Но оно напрочь отбрасывает личность, всегда уникальную, мальчишки, который независимо от того, существует или нет феномен мальчишеских банд, в тот или иной момент жизни остается один на один со своими неудачами, со своим будущим, а по вечерам, перед тем как лечь спать, — с самим собой. Давайте взглянем на него. Рассмотрим его как следует. Кто решится утверждать, что ему сейчас хорошо? Кто сможет заподозрить его в том, что он это делает нарочно?
Ты делаешь это нарочно…
По правде говоря, ни одно из приведенных объяснений нельзя признать приемлемым на сто процентов. Все они удовлетворительны постольку поскольку, но…
А вот вам гипотеза: что, если вопреки всем правилам грамматики местоимение «это» обозначает еще и некий объект, существующий вне фразы? Нас самих, например… Наш светлый образ, замутненный в наших собственных глазах. Наш образ, которому так не помешало бы хорошее зеркало.
Одно «это», обвиняющее другое — в данном случае этого паршивца — в том, что оно отражает образ некоего взрослого, беспомощного и встревоженного, столкнувшегося с каким-то непонятным препятствием. Однако видит бог, насколько чисты и полезны принципы, которые я хочу внушить этому ребенку! И насколько необходимы знания, которые я даю этому ученику!
Одиночеству ребенка вторит мое собственное одиночество взрослого.
Ты делаешь это нарочно.
Когда же речь идет о целом классе, когда три десятка учеников начинают делать это нарочно, я, учитель, испытываю острое ощущение того, что меня линчуют на культурном уровне. А если это «это» касается целого поколения — «в наше время такое было немыслимо!», — если несколько поколений подряд будут делать это нарочно, значит, мы последние представители исчезающего вида, последние из тех, кто помнит времена, когда молодежь (мы сами в ту пору) была нам понятна… И мы чувствуем себя такими одинокими в этой старой бедной жизни, но такими проницательными (конечно же!), такими бдительными (еще бы!), такими компетентными (а то как же!), как когда мы были молодыми, мы горстка свидетелей цивилизованных времен, продолжающих правильно думать, абсолютно оторванных от того, чем стала вопреки нашему желанию реальная жизнь.
Оторванных…
Потому что ощущение оторванности, непричастности присуще не только популяциям, выброшенным за пределы энной окружной дороги, — оно угрожает и нам, правящему большинству, как только мы перестаем понимать хотя бы частицу того, что нас окружает, как только аромат необычного становится губительным для духа времени. В какое смятение мы приходим тогда! И как нам хочется сразу заклеймить виновных!
Ты это нарочно делаешь!
Такое маленькое слово и такое огромное одиночество!
3Небольшое отступление по поводу чувства оторванности от жизни у обеспокоенного большинства. Когда я был мальчишкой, нас было по крайней мере двое, тех, кто делал это нарочно, — Пабло Пикассо и я. Гений и двоечник. Двоечник ничего не делал, а гений чего только не делал — но оба нарочно. Это наша единственная точка соприкосновения.
Часто за воскресным столом взрослые прохаживались по поводу Пикассо: «Кошмар! Живопись для снобов! Невесть что выдается за великое искусство…»
Невзирая на эти толки, Пикассо заполнял собой все вокруг, словно водоросль: рисунок, живопись, гравюра, керамика, скульптура, театральные декорации, даже литература — все шло на «ура».
«Он, похоже, работает без передышки!»
Такая вот плодовитая водоросль, явившаяся из некоего чудовищного океана засорять собой бухты тихого искусства.
«Это просто оскорбление! Издевательство какое-то! Никогда не приму этого!»
Дошло до того, что однажды мне пришлось даже встать на защиту Пикассо. Я спросил даму, которая только что в энный раз повторила это обвинение, неужели она действительно считает, что сегодня утром Пикассо проснулся с мыслью быстренько сляпать новую картинку с единственной целью — поиздеваться над мадам Женевьевой Пеллегрю.
Все дело в том, что эти славные люди начинали испытывать чувство оторванности; они постепенно оказывались в одиночестве. Они приписывали художнику ужасающую способность поглощения всего и вся. Этот шарлатан являл собой воплощение нового мира, некоего угрожающего завтра, в котором орды Пикассо превратят всех Пеллегрю мира в одного большого дурака.
«Только не меня! Со мной он ничего не сделает!»
Женевьева Пеллегрю не знала, что на самом деле желудок — это она, что это она переварит Пабло Пикассо, как и все остальное, медленно, но верно, так что сорок лет спустя ее внуки будут разъезжать в одной из самых безобразных семейных машин, когда-либо придуманных человечеством, этаком гигантском суппозитории, которому новые Пеллегрю дадут имя художника и который в одно прекрасное воскресное утро привезет их умерить культурный зуд в Музей Пикассо.
4Свирепая наивность правящего большинства… Ах эти носители норм — каких бы то ни было: культурных, семейных, предпринимательских, политических, религиозных, клановых, клубных, бандитских, квартальных, норм здоровья, норм мышечных и мозговых… Как они сжимаются, едва почуяв нечто непонятное, эти стражи нормы, как начинают сопротивляться — можно подумать, что они противостоят в одиночку мировому заговору! Ох уж этот страх перед всем, что не укладывается в норму… А как свирепеет сильный, разыгрывающий из себя жертву! Богатый — когда бедность поселяется у него под носом! Образцовая семья — при виде «разведенки», разрушительницы семейного очага! Коренной житель — почуяв представителя какой-либо диаспоры! Верующий — обличая безбожника! Дипломированный — при взгляде на чудовищного кретина! Дурак, гордящийся тем, что родился где-то там! Это относится и к маленькому главарю жалкой банды где-нибудь на окраине, с подозрением присматривающемуся к врагу на той стороне улицы… Как они становятся опасны, носители правил, по отношению к тем, кто с правилами не знаком!
