Мелани Кляйн - Детский психоанализ
Важность символообразования для развития эго
1930Основная идея, представленная в настоящей статье опирается на предположение, что существует такая ранняя стадия психического развития, когда воздействию инфантильного садизма подвержены все источники либидного удовольствия без исключения.[35] Что касается моего собственного опыта, я не раз убеждалась, что садистические тенденции достигают пика в своем развитии в ходе той фазы, которая стартует одновременно с возникновением садистически-оральных желаний проглотить материнскую грудь (или всю мать целиком) и стыкуется с переходом на раннюю анальную стадию. В этот период главная цель субъекта состоит в присвоении содержания материнского тела, а также его разрушении при помощи всех типов оружия, которым располагает инфантильный садизм. В то же время эта фаза включает в себя процесс втягивания в эдиповский конфликт. Пробуждаются и активизируются стремления к удовлетворению, связанные с гениталиями, но их влияние все еще остается неявным, так как над ними превалируют догенитальные влечения. Моя гипотеза всецело опирается на тот факт, что эдиповский конфликт зарождается в тот самый период, когда господствует садизм.
Внутри материнского тела ребенок ожидает обнаружить: а) отцовский пенис, б) экскременты и в) детей, — все эти элементы он воспринимает годными к потреблению, то есть съедобными. В соответствие с наиболее архаическими фантазиями ребенка (или «сексуальными теориями») по поводу совокупления родителей, отцовский пенис или все его тело целиком инкорпорируется в мать в ходе сексуального акта, значит, садистические атаки ребенка направлены против отца в той же самой степени, что и против матери. В своих фантазиях он кусает родителей, расчленяет их, стирает в порошок или разрывает в клочья. Эти атаки пробуждают у ребенка тревогу, так как он боится ответного наказания со стороны родителей, объединившихся, как ему кажется, против него. Затем тревога интериоризируется вследствие садистически-оральной интроекции объектов, подтверждающих появление первичного Супер-Эго. Я настаиваю, что эти ситуации тревоги на первой стадии развития психики переживаются как самые глубокие и тягостные. Моя практика показала, что в воображаемых атаках, направленных против материнского тела заметная роль отводится уретральному и анальному садизму, который довольно рано присоединяется к оральному и мускульному. В фантазиях ребенка экскременты превращаются в опасное оружие: мочеиспускание становится эквивалентом разрезания, прокалывания, сжигания, утопления, тогда как фекальные массы представляются скорее метательными орудиями и снарядами. В более поздний период, следующий за описанной фазой, эти откровенно агрессивные и жестокие нападения заменяются на скрытые, в которых садизм прибегает к гораздо более изощренным способам, а экскременты уподобляются отравляющим веществам.
Излишек садизма порождает тревогу и приводит в действие первичные механизмы защиты Эго. Процитирую Фрейда: «Вполне возможно, что перед тем, как Эго и Оно будут окончательно дифференцированы, а Супер-Эго разовьется в достаточной мере, психическим аппаратом используются иные средства защиты, отличные от тех, что окажутся в его распоряжении, когда он достигнет означенного уровня организации».[36] Многочисленные наблюдения за ходом проводимых психоанализов позволяют мне утверждать, что самую раннюю защиту Эго устанавливает, чтобы обезопасить себя от двух потенциальных угроз: от собственного садизма, направленного на себя же, и от ответных атак объекта. Эта первичная защита согласуется с уровнем садизма и жестока по природе своего происхождения, она принципиально отличается от позднее формируемого отрицания. По отношению к собственному садизму, как правило, она использует вытеснение, а в отношении объекта напрямую применяется разрушение. Садизм воспринимается, как источник все большей опасности, не только потому, что открывает доступ проявлениям тревоги, но и потому, что субъект чувствует себя уязвимым перед возможными атаками тем же оружием, что использовал он сам для разрушения объекта. Объект, в свою очередь, тоже превращается в источник угрозы из-за ожидаемых ответных нападений — репрессий, то есть возмездия. В итоге Эго, пока еще недостаточно развитое на данном этапе, вынуждено решать задачу, с которой просто не в силах справиться — попытаться совладать с самой острой тревогой, какая только может быть.
По мнению Ференци, идентификация, которая предшествует символизации, происходит из первых стремлений младенца заново обнаружить в каждом объекте свои собственные органы и убедиться в их функционировании. Согласно Джонсу принцип удовольствия делает возможным отождествление двух совершенно несходных между собой вещей, если их связывает интерес или удовольствие, который они вызывали. В другой статье, написанной несколько лет назад и посвященной этим понятиям, я прихожу к следующему выводу: символизм представляет собой основу для всякой сублимации и любого таланта, так как именно благодаря символическому уподоблению вещи, действия и интересы становятся предметами либидного фантазирования.
Сегодня я могу расширить сказанное и доказать, что механизм идентификации запускается не только либидным интересом, но вкупе с ним, и тревогой, возникающей по ходу вышеописанной фазы.[37] В связи с появлением желания уничтожить органы (пенис, влагалище, грудь), которые представляют для него объекты, субъект начинает их бояться. Страх порождает тревогу, которая вынуждает его соотносить эти органы с другими вещам и предметам и уподоблять их друг другу. Из-за такого уподобления уже сами эти вещи становятся тревожащими объектами, и ребенок вынужден до бесконечности воспроизводить этот процесс, что закладывает основу интереса к другим объектам и символизма как такового.
Символизм, таким образом, является не только первопричиной любой фантазии или сублимации, но и основой для выстраивания отношения субъекта с внешним миром и реальностью в целом. Я уже отмечала, что садизм в кульминационной точке развития и эпистемофилические тенденции зарождаются в то самое время, когда объектом является материнское тело и его воображаемое содержимое, а садистические фантазии на тему внутренности материнского тела представляют первичные и основополагающие отношения с окружающим миром и реальностью. В той мере, в какой субъекту удастся успешно преодолеть эту фазу, он и будет способен в будущем принять окружающий мир таким, какой он есть, и выстроить его соответствующий реальности образ. Итак, мы видим, что изначально реальность воспринимается ребенком полностью вымышленной, в ней он окружен объектами, вызывающими тревогу, с этой точки зрения, экскременты, органы, предметы, объекты одушевленные и неодушевленные представляются ему взаимозаменяемыми эквивалентами. С развитием Эго постепенно возникают и прогрессируют отношения с подлинной реальностью, все больше отдаляясь от реальности вымышленной. Развитие Эго и отношение к реальности в значительной мере будет зависеть от того, насколько Эго на самом раннем этапе сможет выносить давление первых ситуаций тревоги. Для этого, помимо прочего, требуется, как обычно, оптимальное сочетание целого ряда различных факторов. Необходимо, чтобы тревога была достаточно сильна, чтобы стать базой, подпитывающей обильное образование символов и фантазий, а Эго должно выдерживать ее воздействие, чтобы перерабатывать удовлетворительным образом, тогда эта основополагающая фаза будет иметь благоприятный исход, а Эго сможет нормально развиваться.
К таким выводам я пришла на основе моего аналитического опыта в целом, но в одном случае они получили просто поразительное подтверждение. В этом случае наблюдалась исключительно сильная блокировка развития Эго.[38]
Ситуация, о которой идет речь и которую я собираюсь описать довольно подробно, представляет собой случай четырехлетнего мальчика, который по бедности словарного запаса и интеллектуальным достижениям находился приблизительно на уровне младенца от пятнадцати до восемнадцати месяцев. Адаптация к реальности и эмоциональные отношения с близкими у него практически отсутствовали. Этот ребенок, его звали Дик, был почти лишен эмоций и оставался равнодушен как к присутствию, так и к отсутствию матери или няни. С самого нежного возраста он крайне редко демонстрировал признаки тревоги, да и в эти немногочисленные моменты она проявлялась ненормально слабо. За исключением одного единственного интереса, к которому я вернусь чуть позже, он ничем не интересовался, совсем не играл и не вступал ни в какие контакты с окружающими. Большую часть времени он был занят тем, что издавал бессмысленные звуки и шумы, которые воспроизводил беспрестанно. Когда он пытался говорить, то свой и так обедненный словарный запас применял в основном неверно. Дик не просто был неспособен объясниться — у него вообще не было такого желания. Мало того, мать иногда замечала в нем явные признаки враждебности, это выражалось в том, что зачастую он делал прямо противоположное тому, что от него ожидалось. Если она пыталась добиться, чтобы Дик, например, повторил за ней некоторые слова, иногда он произносил их, но чаще всего полностью искажал, хотя ин ой раз вполне мог выговорить эти же слова совершенно правильно. Нередко бывало так, что он повторял слова правильно, но продолжал механически твердить их снова и снова, как заведенный, и не прекращал, пока не доставал и не приводил всех вокруг в крайнюю степень раздражения. Как в первом варианте, так и во втором, его поведение существенно отличалось от поведения невротизированного ребенка. Демонстрирует ли ребенок-невротик свою оппозицию в форме бунта или починяется (даже если при том проявляется его излишняя тревожность), все же он делает это с определенной долей понимания и соотносит его, пусть и в малой степени, с тем человеком или объектом, с которым взаимодействует. Но в сопротивлении или послушании Дика эмоции и понимание отсутствовали напрочь. Даже причиняя себе вред, он демонстрировал почти полную нечувствительность к боли и не испытывал ни малейшей потребности, столь распространенной у малышей, чтобы его пожалели и приласкали. Особенно бросалась в глаза его физическая неуклюжесть. Он был не в состоянии воспользоваться ножом или ножницами, но, нужно заметить, совершенно нормально управлялся с ложкой во время еды.
