Михаил Шойфет - Нераскрытые тайны гипноза
30 марта 1778 года Королевская академия наук пригласила Вольтера на свою сессию в качестве почетного председателя. От Месмера не укрылось, с каким почтением встретили философа академики. «А ведь эта огромная, безмерная, застывшая в мраморе и металле слава начиналась совсем иначе, — вспоминал Месмер. — С дерзких, колючих насмешек иронического ума, навлекших на юного автора эпиграмм суровую кару — заточение в казематах Бастилии».
Антон Месмер жаждал восхищения и уважения, как, впрочем, любой ученый. Ему не терпелось представить миру новую терапию, найденную им и столь чудесно помогающую больным, спасающую от болезней и даже, возможно, от смерти. Он мечтал рассказать о своих открытиях и теориях всему медицинскому миру. Однако Месмер понимал, что действовать в одиночку ему не под силу, ведь он не обладал положением и весом в парижских медицинских и научных кругах, что могло обеспечить принятие его революционной концепции. В Париже имелся десяток врачей, посылавших к нему пациентов, хотя большинство знало, что он добивался положительных результатов. Вместе с тем он не был признан медицинским факультетом Сорбонны и другими медицинскими сообществами, и ему не предлагали вступить в их ряды.
Располагая сведениями о том, что в философском салоне соратника Дидро и Гельвеция, Гольбаха, принимавшего участие в создании возглавляемой Дидро «Энциклопедии», обсуждались вопросы социальнополитического и духовного обновления Франции, Месмер послал Гольбаху рекомендательное письмо от своих друзей, известных венских врачей. Барон Поль Анри де Гольбах родился в Германии (Эдесхайм, Пфальц) и не прерывал культурных связей с немецкими учеными и врачами. Он, несомненно, симпатизировал своему соотечественнику, плохо ориентировавшемуся в Париже. Расположение основателя школы атеизма объяснялось еще и тем, что в свое время он также пострадал от властей придержащих: 13 августа 1770 года его книгу «Система природы, или О законах мира физического и мира духовного» публично сожгли по приговору парижского парламента.
Поль Гольбах пригласил Месмера на обед, где присутствовали доктор Кабанис и другие видные парижские ученые. Автор животного магнетизма старался изложить принципы своей теории как можно доступнее. Но беда в том, что говорил он на французском языке с сильным немецким акцентом, что затрудняло понимание его доктрины. Многие из собравшихся не разделяли взглядов Месмера. Несмотря на это, он говорил уверенно, почувствовав симпатию Гольбаха, который обещал представить его президенту Парижской академии. Но идиллии во вкусе сентиментализма не получилось. Дальнейший сюжет развивался скорее по законам готического романа, вроде «Эликсира дьявола» Э. Гофмана, где действует преступный монах Медард, подхваченный колдовским смерчем.
Обманутые ожидания
Людские нравы — ты отведай их, И горечь вмиг коснется губ твоих.
Аль-МаарриПризнание ученых — вот, пожалуй, единственное, к чему так неуклонно стремится тщеславие Месмера. Именно поэтому он обратился за поддержкой к Гольбаху. Однако свои надежды Месмер принял за действительность.
Поль Гольбах без лишних проволочек содействовал встрече Месмера и президента Королевской академии, философа Леруа. В ученом мире Жорж Леруа (Leroy Georges, 1723–1789) был известен как ученик Кондильяка, энциклопедист, защитник Гельвеция, автор одного из первых опытов сравнительной психологии. Месмер читал его основные произведения: «Испытание критиков книги духа» (1760), «Размышления о ревности» (1772), «Трактат о животных» (1781), — и они вызвали у него живой интерес.
Академик Леруа, очарованный Месмером, взялся представить на рассмотрение академии вопрос о животном магнетизме. Месмер и не предполагал, что академики давно взяли за правило объявлять нелепыми бреднями все, что нельзя ухватить пинцетом и вывести из правил арифметики, выметая, таким образом, вместе с суеверием и малейшее зернышко непознанного. То, что нельзя математически проанализировать, они в своем высокомерии признавали призрачным, а то, чего нельзя постигнуть органами чувств, не только ничтожным, но и просто несуществующим. К таким преисполненным самодовольства ученым устремился Месмер.
И вот долгожданное собрание академии. Месмер с волнением ожидает минуты, когда Леруа начнет речь. Но что это? Леруа докладывает, но академики его не слушают. Одни (Рокелор, Буажелан и непременный секретарь Мармонтель) громко смеются, переговариваются, другие (Флориан, Д'Аламбер) демонстративно входят и выходят из зала. Докладчик призывает к порядку, прерывает речь, выжидает — ничего не помогает. Зал постепенно пустеет, а опоздавшие, заслышав, о чем говорит оратор, тут же стремительно покидают зал. Осталось несколько человек. Некоторые дремлют, другие нарочито громко разговаривают и отпускают шуточки. Леруа, выходец из древнего аристократического рода, слишком хорошо воспитан, чтобы одернуть виновников такого неуважения. Видя, что докладчик не собирается заканчивать, академики потребовали сделать перерыв. Самолюбие Месмера уязвлено, он просит растерянного г-на Леруа перенести собрание, дождаться другого, лучшего случая.
В целом дебют провалился, но несколько членов академии, заинтересовавшись опытами, попросили представить доказательства, что животный магнетизм может применяться в терапии. Месмер предостерегает, что доказательства очень тонки и дают повод для различных истолкований. Без глубокого знания предмета может показаться, что больной поправился и без посторонней помощи, то есть выздоровление произошло спонтанно или от причин, не поддающихся рациональному анализу. Убедившись, что с помощью умозрительных доводов ничего не добиться, Месмер соглашается тут же приступить к опытам.
В соседней с залом комнате ожидал больной. Месмер показал на нем, что с помощью животного магнетизма можно вызвать и устранить известные симптомы: «притупить или обострить каждое из чувств, вызвать галлюцинации, например запаха, притупить обоняние, извратить вкус, образовать искусственно нарыв и тут же устранить, перемещать по телу пальцем боль» и т. п. Демонстрация животного магнетизма не убедила академиков. Для вынесения окончательного вердикта комиссия выдвинула дополнительные условия. Месмеру предложили подобрать тяжелых больных, лечащихся у парижских знаменитостей, на которых заведены истории болезней, и провести с ними 3-месячный курс. Это произошло в первых числах сентября 1778 года.
Через три месяца наступил срок проверки результатов. Как и было условлено, Месмер переслал в академию через графа Буажелена выписки из историй болезней за подписью нескольких членов медицинского факультета Парижского университета. В них констатировалось, что некоторые больные совершенно поправились, другие заметно улучшили свое здоровье. Месмер с нетерпением ждал ответа, однако, увы, не дождался.
22 ноября 1778 года Месмер обращается в академию с письменной просьбой: официально назначить комиссию и проверить результаты лечения, как и было, собственно, предусмотрено условиями договора. Между тем комиссия не была назначена и даже ответом академия его не удостоила. Месмер всеми своими действиями стремился доказать, что он ученый, а не шарлатан, в чем его пытались уличить. Но Для этого требовалось как минимум быть избранным в члены академии. А это было невозможно без серьезных научных заслуг. Понимая это, Месмер мучительно искал аргументы, доказывающие, что он имеет право на признание своих иностранных коллег.
Чтобы понять, мог ли Месмер быть признан академией, тем более стать ее членом, надо знать, какие в ней царили нравы. После этого мы, быть может, лучше поймем причину фиаско Месмера в ее стенах.
Барон Монтескье, юрист, философ, писатель, в «Персидских письмах» (1721) показывает дух тогдашней академии, оторванной от практической жизни и конкретных потребностей общества. «Кому нужны, спрашивает Рика, мудреные книги, в которых исследуются всякие высокие материи и полностью игнорируются факты? Особенно удивила Рика наглость, с которой какой-то спесивый ученый одним махом решил три вопроса морали, четыре исторические проблемы и пять физических задач».
Архивы академии указывают на тот факт, что даже по прошествии ста лет с момента обращения Месмера в этом учреждении науки и культуры в подходе к инновациям принципиально ничего не изменилось. Приведем лишь один пример. Физик Дюмонсель представил академии фонограф Эдисона. Когда аппарат воспроизвел фразы, записанные на его цилиндре, вдруг один из академиков устремился к представителю Эдисона и, схватив его за горло, воскликнул: «Несчастный, мы не дадим одурачить себя какому-то чревовещателю!» Этим академиком был Бульо, а история происходила 11 марта 1878 года. Любопытнее всего, что даже через шесть месяцев, то есть 30 сентября, на таком же заседании он подтвердил, что и по зрелом размышлении по-прежнему не находит здесь ничего, кроме чревовещания. Фонограф, по его мнению, лишь акустическая иллюзия. Серьезными объяснениями он себя не утруждал. «Нельзя же допустить, — говорил Бульо, — чтобы низкий металл мог заменить благородный аппарат человеческой речи»[30].
