Дональд Калшед - Внутренний мир травмы. Архетипические защиты личностного духа
Густав и его небесные родители
Это история о потерявшемся маленьком мальчике, – я буду называть его Густав, – который впоследствии стал моим пациентом. Он родился в небольшом немецком городке накануне Второй мировой войны. Его отец воевал в нацистской армии и страдал от алкоголизма. Густав запомнил его жестоким тираном: приезжая домой на побывку, он таскал своего сына за уши и крутил их с такой силой, что доводил сына до слез и тот умолял отца прекратить это. Его мать была милой деревенской женщиной, работавшей в пекарне. Она пыталась, впрочем, без особого энтузиазма, защищать мальчика от нападок отца, хотя ей самой довольно часто доставалось от мужа. Когда Густаву было шесть лет, начались бомбардировки немецких городов союзной авиацией. Он помнил первую бомбардировку, как он прятался в подвале и как потом вышел на усеянную битыми камнями и кирпичом улицу. Он помнил, что не чувствовал страха, когда рядом с ним была мать. Потом, когда бомбардировки стали более интенсивными, его увезли из города в деревню к тете, семья которой проживала на территории «психиатрической лечебницы». Его дядя работал мясником в этом заведении. Он и его мясницкий фартук, часто забрызганный кровью, наводил ужас на мальчика. Густав немногое помнил о четырех годах, проведенных в деревне, только постоянный страх и смущение, невыразимый ужас перед психиатрической больницей, унижение от того, что он вынужден был справлять нужду на газеты под кроватью в своей комнате, потому что боялся ходить в туалет через темный коридор, ведущий мимо дядиной комнаты, постоянный плачь по отсутствующей матери и то, как она бранила его во время своих приездов за то, что он такой плакса.
Пять лет спустя, после окончания войны и возвращения отца из лагеря для военнопленных, он вернулся вместе с матерью в их разбомбленный дом, где провел первые шесть лет своей жизни. От их дома ничего не осталось, кроме четырех стен и старого стола, принадлежащего отцу. На улицах, усеянных битым камнем, господствовали банды мародерствующих подростков, которые часто избивали его, крали еду и сексуально домогались. Его мать также испытывала унижения и совершала набеги на фермерские поля, пытаясь добыть картофель. Густав постоянно боялся неразорвавшихся бомб. Вскоре, после того как отец вернулся домой, его забеременевшая мать попыталась сделать сама себе аборт при помощи вязальной спицы. Она потеряла много крови и была госпитализирована, оставив Густава на неделю одного вместе с постоянно пьяным отцом.
Это все, что он помнил о своем детстве. Тогда произошло что-то ужасное между ним и его отцом, но он не помнил, что это было. Кажется, его отец в ярости разрубил топором старый стол – или это ему только рассказывали. Он помнил, что мать была вынуждена встать с больничной койки для того, чтобы «спасти его». Смутно он припоминал психиатрическую лечебницу, в которую он был доставлен в бредовом состоянии, бормочущий бессмыслицу. Он помнил, что после этого события уже ничего не было прежним. «Что-то сломалось во мне тогда, – говорил он мне сорок лет спустя, – Я умер для внешнего мира, стал как пустая оболочка, шелуха. С этого момента я никогда не мог сам подниматься по утрам. Ничто больше меня не интересовало. Так продолжалось до тех пор, пока я не приехал в Америку…»
И все же надежда не оставляла маленького мальчика на протяжении всех этих ужасных лет. Каждый день он с нетерпением дожидался времени, когда будет можно лечь в постель, потому что ночью в темноте своей комнаты в доме мясника он создавал в своем воображении фантастические сюжеты, в которых он сам был главным героем. Однажды он прочитал в одном немецком журнале об открытии археологами гробницы фараона Тутанхамона. Там же были фотографии произведений искусства и сокровищ, обнаруженных в гробнице. В своих фантазиях он был мальчиком-царем, который правил огромным Египетским царством, через которое проходили все пути на юг Африки. В этой фантазии у него было все, что он только мог пожелать. Он сверх меры был обеспечен едой, лаской, и всем, что пожелает его душа. Однако самым главным было то, что у него был особый наставник – верховный жрец, которого он любил и который любил его. Этот человек, обладавший сверхчеловеческим могуществом, бывший почти что богом, учил Густава всему, что ему необходимо было знать об этом мире: об астрономии, мире природы, таинственной власти богов и искусстве воина. Этот жрец также играл с ним в игры – сложные игры, правила которых были записаны странными иероглифами. Образ жреца/отца дополнял образ жрицы/ матери – прекрасной женщины/богини, знакомившего его со всеми женскими искусствами, включая музыку и секс.
Густав называл эти фигуры своими «небесными родителями», и их утешающее присутствие в его жизни не было ограничено рамками фантазий о фараоне Тутанхамоне. Они приходили в его комнату в его сновидениях, когда он засыпал. Однако в сновидениях они вели себя несколько иначе, чем в фантазиях. Они никогда не вступали с ним в какие-то отношения, как это было в фантазиях – они просто находились «рядом» с ним – в своих длинных синих мантиях. Они появлялись всегда в тех сновидениях, в которых Густав чувствовал себя слишком напуганным или огорченным, чтобы самому справиться с этими переживаниями. Одного их присутствия было достаточно для того, чтобы успокоить его. Иногда они произносили слова утешения – Густав никогда не помнил, что это были за слова, но какими бы они ни были, они успокаивали его и приносили чувство безопасности.
Интерпретация и теоретический комментарийЭти фантазии помогали Густаву сохранять надежду, они предоставляли ему внутреннее убежище, в котором он мог укрыться от убийственного отчаяния, которое преследовало его днем. С точки зрения классического психоанализа это можно было бы истолковать как начало серьезной психопатологии у ребенка – как первый признак базового раскола между одной частью я, вовлеченной в причудливые фантасмагории внутреннего мира, и другой частью, участвующей в событиях внешнего мира, жизнь в котором стала невыносима. В классическом психоанализе эта фантазия была бы интерпретирована как проявление защиты Эго и ее содержание было бы сведено к галлюцинаторным регрессивным отношениям мальчика со своими отсутствующими родителями, по которым он скучал. Со всем этим можно было бы согласиться и не выходить за границы этой интерпретации. В самом деле, когда этот маленький мальчик стал взрослым мужчиной и оказал мне честь, обратившись ко мне за психотерапевтической помощью, часто наша работа была сосредоточена на имаго его реальных родителей. Однако ограничить работу с подобным материалом рамками сюжета личной драмы было бы отступлением от духа юнгианского подхода, который требует выхода за пределы редукционистских интерпретаций и рассмотрения телоса, то есть цели этих фантазий, а также их архетипического содержания.
Рассматривая этот материал с позиций юнгианского подхода, следовало бы признать, что – принимая во внимание обстоятельства жизни Густава – способность психе создавать такие фантазии по праву может быть рассмотрена как своего рода чудо. Собственно, его фантазии и совершили чудо: они поддерживали его жизнь в физическом и психическом плане. Точнее, его дух, подобно мальчику-царю в склепе, был сокрыт в мире фантазии для того, чтобы спустя какое-то время вернуться к жизни в реальном мире. Итак, мы видим, что одной из «задач», которые решают архетипические силы психики и ее центральный организующий архетип, который мы называем «Самость», является поддержание жизни в зародыше Эго, забота о нем при первых попытках жить в окружающем мире, а также сохранение личностного духа, когда он лишается какой-либо поддержки извне. В данном случае жизнь Эго сберегалась благодаря созданию историй – историй, в которых Эго обретало для себя особое «место» (хотя и магическое), что позволило сохранить смысл жизни и, следовательно, надежду. Мы могли бы к этому добавить в скобках, что архетипических сил психики не достаточно для выполнения этой задачи сколько угодно долго в одиночестве. Необходима связь с внешним миром и его поддержка. Поэтому, как правило, помощь из внутреннего мира, о которой мы говорили выше, в ситуациях, когда осажденное Эго лишено всякой поддержки извне, обходится индивиду очень дорого: он должен заплатить высокую цену за счет собственной адаптации в реальном мире. Шандор Ференци прекрасно описал этот процесс в связи с клиническим случаем, сходным со случаем Густава.
Поразительной, но, по-видимому, характерной чертой, присущей этому процессу внутреннего разделения, является резкий разворот от ставших невыносимыми объектных отношений к нарциссизму. Человек, отвергнутый всеми богами, полностью уходит от реальности и создает другой мир для одного себя, в котором он, свободный от земного притяжения, может достигнуть всего, чего бы он ни пожелал. Страдающий и нелюбимый, он отделяет от своего я некую часть, которая, в чем-то подобна телохранителю, в чем-то – няне, заботливо, с любовью и сочувствием к другой, истерзанной, части я, опекает ее и принимает за нее решения; и все это она делает с глубочайшей мудростью и тонким чувством такта. Она представляет собой саму доброту и ум, можно сказать, ангела-хранителя. Если этот ангел-хранитель, как бы наблюдая за ребенком извне, видит его страдания или даже смертные муки, то в поисках помощи он способен облететь всю Вселенную, он создает для ребенка мир фантазии, как единственное место, где еще возможно спасение, и т. п. Однако если катастрофические потрясения травмы повторяются вновь и вновь, то даже ангел-хранитель должен признаться истерзанному ребенку в своей беспомощности и в своем обмане из благих побуждений, и после этого остается только одно – самоубийство, если только в последний момент не произойдут какие-то благоприятные изменения во внешних обстоятельствах. Таким благоприятным изменением могло бы стать чье-то присутствие, факт того, что в этот раз преодолевать травматическую ситуацию, перед лицом которой оказался ребенок, он будет не в одиночку – это могло бы предотвратить реализацию суицидального импульса.
