Александр Цейтлин - Труд писателя
На литературную молодежь влияет не только прошлое, а и то, что всего лишь несколькими годами отделено от их первоначальных опытов. Перечтя только что написанный «Рассказ юнкера», Л. Толстой находит в нем «много невольного подражания» рассказам Тургенева из цикла его «Записок охотника» (в этом смысле характерно и самое посвящение «Рассказа юнкера» И. С. Тургеневу). Гаршин говорит о своей новой повести: «Нечто из достоевщины. Оказывается, я склонен и способен разрабатывать его... путь». Ни Стендаль, ни Гаршин, ни Л. Толстой не думают скрывать от себя и окружающих факт влияния. Л. Толстой признавался: «Многому я учусь у Пушкина: он мой отец, и у него надо учиться». По признанию Льва Толстого, пушкинская повествовательная манера сыграла роль творческого импульса в его работе над «Анной Карениной». Он, говорил Толстой о Пушкине-прозаике, «как будто разрешил все мои сомнения...» Пушкинский отрывок «Гости съезжались на дачу» понравился Толстому быстрым введением читателей в гущу событий. Эта манера настолько увлекла Толстого, что он считал свой роман начатым «благодаря божественному Пушкину».
О влияниях чаще всего говорят в негативном плане, подчеркивая их по преимуществу тормозящее воздействие. Такую роль они часто играют. Горький обращает внимание Айзмана: «...Местами вы впадаете в тон Леонида Андреева. Зачем вам? Есть у вас свое — его вы и развивайте». Он же указывает Михаилу Козакову на то, что в его языке «слышится то Гоголь «Миргорода», то А. Белый, а чаще всего — Пильняк...» Даже Шекспир с его мощной творческой индивидуальностью имел иногда гибельное воздействие на литературную молодежь, потому что слишком придавливал ее еще не оформившиеся дарования. Гёте говорил об этом Эккерману: Шекспир «слишком богат и слишком могуч. Человек, продуктивный по натуре, должен читать в год не больше одной его вещи; иначе это приведет его к гибели. Я хорошо поступил, что отделался от него «Гецем фон Берлихингеном» и «Эгмонтом», и Байрон очень хорошо сделал, что относился к нему без особенного решпекта и шел своей дорогой. Как много отличных немецких авторов погибли, подавленные Шекспиром и Кальдероном!»
Для того чтобы учиться у Шекспира, писателю необходима была сильная творческая воля, — только она поможет ему сохранить в этой учебе самостоятельность. Написав «Бориса Годунова», Пушкин признавался: «Не смущаемый никаким светским влиянием — Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении типов». Ассимилируя в своей трагедии эти лучшие особенности шекспировского метода, Пушкин ни в малой доле не терял творческой свободы: заимствованное получило у него новую направленность, служа целям создания русской национальной трагедии.
Так наряду с влиянием тормозящим существует влияние, ведущее писателя вперед, открывающее ему новые области идей, образов и художественных форм, обогащающее его внутренний духовный мир. Классическим примером такого влияния является воздействие Байрона на Пушкина в пору его южной ссылки. На русского поэта одинаково благотворно влияют и политическое вольнолюбие Байрона и глубокая выразительность его романтического стиля. «По гордой лире Альбиона он мне знаком, он мне родной!» — восклицает Пушкин, и именно эта родственность устремлений обоих поэтов открывает широкое поле для ознакомления автора «Кавказского пленника» с Байроном. Пушкин-романтик, по его собственному выражению, «бредил» Байроном, используя у него множество тем, характеров, сюжетных ситуаций, языковых элементов и пр. Знакомство с Байроном обогащает Пушкина тем, что ему не могла дать современная русская литература. Происходит как бы «импорт» из-за рубежа поэтических ценностей, столь необходимых в ту пору русской поэзии. Пройдет всего четыре-пять лет, и положение радикальным образом изменится: уже в 1825 году Пушкин начнет суровую переоценку художественного метода Байрона — и особенно психологической одноплановости его образов («О Байроне и его подражателях», 1827).
Означает ли эта изменившаяся оценка, что Пушкин ранее в чем-либо ошибался в отношении Байрона? Разумеется, нет: изменился сам Пушкин, его творческие цели, его требования, которым Байрон удовлетворял в 1820 году и которым он никак не мог удовлетворить пятилетием позднее, в пору обращения Пушкина к художественному реализму. Перефразируя известное изречение, можно было бы сказать, что Пушкин блестяще использует в эти годы «рациональное зерно» байронизма. Положительно оценивая последнее, русский писатель в то же время полностью освобождается от утопических воздыханий Байрона по утраченному «естественному состоянию» («Но счастья нет и между вами, природы бедные сыны...»). В целом творческая встреча с Байроном была для Пушкина глубоко плодотворной: стоит сравнить «Цыган» с «Русланом и Людмилой», чтобы почувствовать, какой гигантский шаг вперед сделал в эту пору Пушкин. И хотя этот шаг вперед Пушкин сделал как величайший национальный русский поэт, критическое отношение к творческому наследию Байрона, несомненно, помогла его победоносному развитию.
Литературные влияния проявляются во всех звеньях поэтической структуры — и прежде всего в замысле, нередко формирующемся под внешним воздействием. В результате влияния молодой писатель получает и необходимый для него источник будущей фабулы. Так, например, в основу «Разбойников» ложится сюжет Шубарта, который Шиллер насыщает некоторыми новыми образами и драматизирует.
С особенной рельефностью выступает здесь заимствование образов. «Повторяешь Базарова-отца», — предостерегает брата Чехов. Некрасов пишет Тургеневу о ранних кавказских рассказах Л. Толстого: «Форма в этих очерках совершенно твоя, даже есть выражения, сравнения, напоминающие «Записки охотника», а офицер так просто Гамлет Щигровского уезда в армейском мундире. Но все это далеко от подражания, схватывающего одну внешность». Заимствованный образ приобретает новое звучание, в соответствии с общими идейными тенденциями писателя (вспомним здесь образ избиваемой клячи в стихотворении Некрасова «О погоде» и переход его в виде сна Раскольникова в «Преступление и наказание» Достоевского). Факты такой преемственности образов не скрывают и сами писатели. Бальзак ставит себе однажды целью изобразить «современного Тартюфа». Короленко заносит в записную книжку восходящий к Глебу Успенскому образ «последнего Мымрецова».
Влияние может проявиться и в языке. Фадеев, по его собственному признанию, работая над «Разгромом», «в иных местах в ритме фразы, в построении ее невольно воспринял некоторые характерные черты языка Толстого... Меня это обстоятельство не особенно волнует: любой художник, начинающий работать, опирается всегда на опыт прошлого».
Вплоть до XVIII столетия на Западе и XIX столетия в России заимствование фабулы не считалось предосудительным. Шекспир брал сюжеты из исторических хроник, итальянских новелл и почти дословно цитировал Монтеня, не упоминая при этом источника. Мольер говорил по поводу «Плутней Скапена»: «Я беру свое добро повсюду, где нахожу его», — и действовал в соответствии с этим принципом. Даже Гёте в начале прошлого века утверждал «ничейность» фабул: Шекспир, говорил он Эккерману, брал «целые куски из хроники», «теперешним молодым поэтам следовало бы посоветовать то же самое». Гейне считал, что писателям следует «браться за уже обработанные темы», ибо в искусстве все дело в обработке и весь вопрос заключается только в том, «хорошо ли это у меня вышло».
Только XIX век потребовал оригинальности в сюжете. Пушкину приходилось по поводу поэмы «Братья-разбойники» писать: «Я с Жуковским сошелся нечаянно». Вордсворт яростно обвинял Байрона в плагиате. Нежелание подвергнуться такому обвинению заставило Доде изменить кое-какие детали своего произведения: из-за чрезмерно бьющего в глаза сходства с Диккенсом его героине пришлось дать другое ремесло. Известна шумная ссора между Гончаровым и Тургеневым после выхода в свет «Дворянского гнезда». Гончаров, обвинивший Тургенева в заимствовании из его «Обрыва», должен был затем устранить из этого романа целую главу о предках Райского. Тургенев со своей стороны пожертвовал многими подробностями объяснения Лизы с Марфой Тимофеевной, слишком напоминавшими аналогичную сцену объяснения Веры с бабушкой.
Влияние может быть не только позитивным, но и негативным, выражаясь в так называемом «отталкивании». Это обычно имеет место при разнородности идейных устремлений обоих писателей и глубоком несходстве их творческих интересов. Опираясь на многочисленные источники европейской поэзии, Жуковский вместе с тем производит постоянную переработку используемого. Заимствуя для «Ифигении» античный миф, Гёте подвергает его новой идейно-художественной интерпретации. Каждая новая песнь байроновского «Дон-Жуана» все более расходится с международной легендой о неотразимом сластолюбце. Золя в «Западне» отталкивается от фальши сентиментально-романтического изображения людей из народа. Подобный же процесс обновления традиции имеет место и в пределах русской литературы. Баратынский успешно борется в «Эде» с сентиментальной обработкой сюжета о соблазненной крестьянке. Явно имея в виду дворянских писателей, идеализировавших счастливое детство героев, Помяловский противопоставляет им жизненные испытания своих духовно и физически искалеченных персонажей: «Вот так младенчество — лучшая пора нашей жизни!» Фадеев, по его собственному признанию, в «Последнем из удэге» полемизировал с «Последним из могикан» Фенимора Купера. На полемичности замысла «Братьев Карамазовых» со всей силой настаивал Достоевский: «Я давно уже поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении». Об этом будущем своем романе Достоевский и говорит как о своих «Отцах и детях».
