Поль Кюглер - Алхимия дискурса. Образ, звук и психическое
Любопытная ассоциация между Дионисом и «книгой» отражается и в слове liber, которое, как отмечает Оксфордский латинский словарь, имеет не только значение «свободный», но и значения «вино» и «книга». В то время как ассоциация с «вином» представляется дальнейшим расширением в область дионисийских фантазий, связь с «книгой» менее очевидна. И все же эта ассоциация присутствует и в греческом слове Бак вместо Вакх, которое позднее превратилось в саксонское book (книга). Годфри Хиггинз пишет: «Мы обнаружили, что Вакха называли Либер, Бок или Бук». [12]
Германское божество Фрейр имеет большое сходство с греческим богом Дионисом. Его сестру-жену Фрейю считали богиней любви и плодородия. В их честь германские племена проводили торжественные фаллические процессии, сходные с римскими либералиями и с греческими вакханалиями. Подразумеваемая идентичность с Дионисом (особенно в том виде, как он описан Еврипидом в Bacchae) совершенно очевидна в описании культа Фрейра, которое мы находим у Саксо Грамматикуса. Он пишет, что применявшиеся практики были крайне оскорбительны с их «женоподобной жестикуляцией», «игрой мимов» и «непристойными песнями, которые распевались во время кровавых человеческих жертвоприношений». [13]
Фрейя, сестра-жена Фрейра, является в нордическом пантеоне германским мифологическим аналогом Венеры-Афродиты. Это соответствие особенно явственно выступает при сравнении календарных наименований. Греческое наименование Aphrodites hemera (день Афродиты) перешло в латинское Veneris dies (день Венеры), во французское vendredi («день Венеры»), немецкое Freitag (день Фрейи) и, наконец, английское Fryday («день Фрейи»).
В немецком языке мы также обнаруживаем значение «свободный» – frei’ – фонетически связанное с собственными именами богов, олицетворяющих любовь, воспроизводство и рост. И действительно, в следующих словах, фонетически связанных с немецкими именами Фрейр/Фрейя, мы находим всю систему смыслов, формирующих узловые точки в греческих дионисийских мифемах и римских мифемах, связанных с либералиями: Freude («радость»), Freiheit («Свобода»), freigiebig («щедрый»), be-freien («жениться, освобождать»), Freudenkind («дитя любви»), Freudenmaedchen («женщина для удовольствия, проститутка»), ’Freund («друг»), frevel («распутничать») и Friedhof («кладбище, место захоронения»).
Латинское слово Libitina (см. выше) и теперь немецкое Friedhof раскрывают еще одно смысловое понятие, связанное с архетипическим значением, с дионисийской мифологемой. Как утверждает Эрвин Роде, центральным смыслом культа Диониса были смерть и подземный мир души. [14] А Хиллман отмечает, что Дионис, Повелитель Душ, «может сквозь жизнь видеть смерть… говоря более ясно и загадочно: приближение к гермафродиту является смертельным переживанием; движение к смерти проходит через бисексуальность. С Дионисом ассоциируется смерть и бисексуальное сознание». [15]
Смысловые понятия, связанные через звуки в вышеописанных греческих, латинских и немецких фонетических словесных комплексах, составляют базисные элементы в бессознательной цепочке сигнификаций, в дионисийском комплексе значений, который обнаруживается только в том случае, когда происходит сдвиг ассоциативного процесса от семантических ассоциаций в сторону преимущественно звуковых ассоциаций. В нормальных условиях у человека преобладают, по преимуществу, смысловые ассоциации. Однако с возрастанием уровня бессознательного у него наблюдается тенденции к возрастанию числа фонетических словесных ассоциаций. При таком сдвиге перед человеком открывается его архетипический тезаурус, психический словарь, который связывает в воображении различные значения со сходными фонетическими рисунками.
Архетипический тезаурус
Архетипическое изучение звуковых образов необходимо для психологического понимания отношений, существующих между множественными значениями слов со сходными фонетическими паттернами, для понимания «полисемии» в языке. Современная лингвистика показала, что как на лексическом, так и на грамматическом уровнях полисемия является отличительным признаком всех языков. С помощью рефлексий мы попытались придать полисемии и множеству значений, обусловленных сходными фонетическими паттернами, новую архетипическую ценность и значимость. Освобождая лексические единицы от ограничений, налагаемых логическими рассуждениями, мы открываем себя навстречу всей полноте языка. Однако обычно мы не осознаем наличия этого языкового богатства, и сознание в большей мере ассоциируется с метонимией и буквальным использованием лексики. В своей работе Психопатология обыденной жизни Фрейд отнес бессознательное к сфере использования каламбуров, звуковых ассоциаций и игры слов. [16]
Нормальная полисемия в языке ограничивается грамматикой и синтаксисом. Поль Рикер пишет:
Поскольку все наши слова в определенной степени многозначны, однозначность или многозначность нашего дискурса определяется не словами, а контекстом. В случае однозначного дискурса, то есть при дискурсе, имеющем только один смысл, задачей контекста является сокрытие семантического богатства слов, для его уменьшения путем определения обсуждаемой темы, идентичного круга понятий для всех слов в предложении. [17]
Если, например, контекст моего дискурса заявлен как социополитическая тема, то акустический образ liberty будет интерпретироваться как «право действовать свободно, по собственному выбору»; если речь идет о сексуальности, то акустический образ будет интерпретироваться как «недопустимая сексуальная близость»; и далее, если обсуждается военная тематика, то слово liberty будет означать «оставление морской службы с разрешения командования».
Почему же, зная о многозначности акустического образа liberty, мы иногда субъективно полагаем, что оно имеет только одно «правильное» толкование? Результаты психолингвистических исследований Юнга дают нам важный ключ к решению этой проблемы. Проведенные им эксперименты показали, что в нормальных условиях слова ассоциируются субъектом как с учетом понятийного значения стимулирующего слова, так и его грамматической формы (см. «Влияние грамматической формы слова-стимула на наши реакции», CW 2). [18] C повышением уровня бессознательного роль грамматики (ср. с предикатными ассоциациями) и смысла снижается в такой степени, что Юнг и Риклин сделали вывод, согласно которому бессознательный ассоциативный процесс протекает на базе сходства образа и звука, а не грамматики и смысла. В Толковании сновидений Фрейд также отмечает, что бессознательное учитывает не все слова, выполняющие грамматические функции, особенно союзы. Он говорит, что у сновидений «нет средств для представления таких логических отношений между мыслями».
В большинстве случаев в сновидениях все эти союзы не учитываются; сновидения учитывают только субстантивное содержание мыслей, которым они и манипулируют. Задача восстановления связей, разрушенных работой сновидений, должна решаться в процессе интерпретации. [19]
Процесс интерпретации или толкования по Фрейду представляет собой восстановление грамматики в образе сновидения; это акт, который снижает полисемию образа сновидения, делая смысл однозначным: Там, где находилось многозначное ид (Оно), должно будет располагаться полифемичное «Я». Вместо этого срабатывает архетипический подход, конструктивно поддерживающий напряжение между более однозначным смыслом «Я» и полисемией, являющейся неотъемлемым свойством бессознательного. Раскрытию эго для понимания значимости самости сопутствует осторожное поддержание напряжения между множественностью смыслов бессознательного и нашей сознательной установкой.
Имагистический (imagistic) подход к языку бессознательного
Образный или имагистический[4] подход к языку бессознательного был описан Хиллманом в изданиях Spring за 1977 и 1978 годы. [20] Хиллман отмечает: «Даже в одном сновидении полисемия (множественность смыслов) обладает многими возможностями, которые проявляются в его… различных интерпретациях». [21] Относительность интерпретации сновидений была убедительно доказана Патрицией Берри в ее статье «Подход к сновидению». [22] Берри описывает короткий сон пациента и приступает к формированию семи различных возможных интерпретаций образа сна, демонстрируя, что интерпретация аналитиком образа сна часто обуславливается его исходными позициями (в отношении каузальности, оценки, обобщения и спецификаций), а также его позициями как терапевта. В то время, как Берри борется со смыслом, который интерпретатор накладывает на образ сна, Хиллман поступает обратным образом, спрашивая, какое значение является «правильной» интерпретацией самого образа сна. Хиллман пишет:
