Зигмунд Фрейд - Недовольство культурой
Так же как и планета, помимо вращения вокруг собственной оси, вращается еще вокруг своего центрального тела, так и отдельный человек, следуя своему жизненному пути, принимает участие и в развитии человечества. Но в то время как нашему ограниченному взору кажется, что игра небесных сил застыла в одном и том же извечном порядке, в органическом бытие мы все еще наблюдаем борение сил и постоянную смену результатов конфликта. Как и у каждого индивида оба стремления – к индивидуальному счастью и к единству с человеческим коллективом – борются друг с другом, так и оба процесса – индивидуального и культурного развития – должны сталкиваться как враги, стремясь выбить друг у друга почву из-под ног. Но эта борьба между индивидом и обществом не является производной от вероятно непримиримого антагонизма между исконными первичными позывами – Эросом и Смертью, – она означает раздор в самом психоэнергетическом хозяйстве либидо, сравнимый со спором о распределении либидо между «Я» и объектами; и он допускает, в конце концов, примирение как у индивида, так, следует надеяться, и у культуры будущего, сколько бы в настоящее время ни отягощал он жизни отдельного человека.
Аналогия между культурным процессом и путем развития индивида может быть расширена еще значительно больше. А именно: можно утверждать, что и общество вырабатывает свое «сверх-Я», под влиянием которою происходит культурное развитие. Для знатока человеческих культур было бы заманчиво проследить подробно это сопоставление. Я ограничусь выделением некоторых, бросающихся в глаза, моментов. «Сверх-Я» любой культурной эпохи имеет происхождение, подобное происхождению «сверх-Я» индивида; оно основано на впечатлении, на следе, которое оставляют ведущие личности, люди необычайной силы духа или такие, у которых одно из человеческих устремлений получило наиболее сильное и ясное выражение, а поэтому зачастую и наиболее одностороннее развитие. Во многих случаях аналогия идет даже дальше: эти люди достаточно часто, если не всегда, за время их жизни подвергаются насмешкам, третируются и даже самым жестоким образом истребляются; ведь и праотец стал божеством лишь долгое время спустя после насильственного умерщвления. Самый потрясающий пример такой судьбы дан как раз в личности Иисуса Христа, если она сама не является продуктом мифа, который вызвал ее к жизни из темного воспоминания об этом древнейшем событии. Другая черта сходства заключается в том, что «сверх-Я» культуры так же, как и «сверх-Я» индивида, ставит очень высокие требования идеала, невыполнение которых наказуется «страхом совести». Здесь мы сталкиваемся с очень странным случаем: относящиеся к этой области душевных процессов явления нам более знакомы, более доступны нашему пониманию, когда они происходят в массе, чем это возможно при наблюдении над отдельным человеком. В этом последнем случае при наступлении напряжения лишь агрессия «сверх-Я» громогласно дает о себе знать в виде упреков, в то время как сами требования остаются часто неосознанными на втором плане. Если они доводятся до сведения сознания, то оказывается, что они совпадают с предписаниями соответствующего «сверх-Я» культуры. Можно сказать, что в этом пункте оба процесса – культурный процесс развития массы и процесс развития индивида – регулярно переплетаются. Поэтому многие проявления и свойства «сверх-Я» легче могут быть обнаружены при наблюдении над культурным сообществом, нежели над индивидом.
«Сверх-Я» культуры создало свои идеалы и предъявляет свои требования. Среди этих последних те, которые относятся к взаимоотношениям между людьми, объединяются в понятие этики. Во все времена этой этике придавалось самое большое значение, как если бы именно от нее ожидали особенно важных достижений. И действительно, этика обращена на ту точку, которая легко обнаруживается как самое больное место любой культуры. Этику, следовательно, нужно понимать как терапевтическую попытку, как старание при помощи веления «сверх-Я» достичь того, чего до сих пор не удавалось достичь иными усилиями культуры. Мы знаем, что здесь дело идет о том, как устранить самое большое препятствие на пути культуры – конституциональную склонность человека к агрессии друг против друга, и как раз потому особый интерес для нас приобретает, видимо, новейшее предписание «сверх-Я» культуры, а именно: люби ближнего своего, как самого себя. Исследования неврозов и их терапия приводят нас к формулировке двух упреков по отношению к «сверх-Я» индивида: «сверх-Я», применяя суровость своих велений и запретов, слишком мало заботится о счастье «Я», так как при этом недостаточно учитывается ни сопротивление подчинению, ни сила первичных позывов «Оно», ни трудности, проистекающие из реальности окружающего мира. Поэтому, преследуя наши терапевтические задачи, мы довольно часто бываем вынуждены вступать в борьбу со «сверх-Я» и стараемся ослабить его требования. Вполне сходные возражения возникают у нас и против этических требований «сверх-Я» культуры. И оно не проявляет достаточно внимания к фактической стороне душевной структуры людей, оно повелевает, не спрашивая, может ли человек этому велению последовать. Более того, оно исходит из предположения, что для человеческого «Я» психологически возможно все, что на него возлагается, что это «Я» имеет неограниченную власть над своим «Оно». Это – заблуждение; даже для так называемых нормальных людей господство над «Оно» не может перейти известные границы. Если от человека требуют большего, то это или приводит его к бунту либо к неврозу, или делает его несчастным. Заповедь «люби ближнего своего, как самого себя» – самая сильная защита против человеческой агрессивности и превосходный пример непсихологичного поведения «сверх-Я» культуры. Заповедь невыполнима, такая грандиозная инфляция любви может привести только к умалению ценности любви, а никак не устранить беду. Культура всем этим пренебрегает; она лишь напоминает, что, чем труднее выполнение предписания, тем оно ценнее. Однако человек, следующий такому предписанию в условиях современной культуры, ставит себя в невыгодное положение по отношению к тем, кто с таким предписанием не считается. Сколь мощным должно быть препятствие, воздвигаемое на пути культуры агрессией, если защита от агрессии может делать людей столь же несчастными, как и сама агрессия; так называемая естественная этика не может здесь предложить ничего другого, кроме нарциссического удовлетворения, разрешая человеку считать себя лучше других людей. Этика, опирающаяся на религию, выдвигает тут свои обещания лучшего в загробной жизни. А я думаю, что проповедь этики до тех пор будет тщетной, пока добродетель не будет вознаграждаться здесь, на земле. И мне кажется несомненным, что реальное изменение отношения человека к собственности может больше помочь в рассматриваемом деле, чем любое этическое веление; но понимание этого положения социалистами затемнено новой идеалистической недооценкой человеческой природы и для практического использования обесценено.
Подход, который ставит себе целью изучение роли «сверх-Я» в явлениях эволюции культуры, может, мне кажется, привести еще и к другим выводам. Я спешу с заключением, но одного вопроса мне все же трудно избежать. Если развитие культуры имеет столь далеко идущее сходство с развитием отдельного человека и применяет те же средства, не вправе ли мы поставить диагноз, что многие культуры, или культурные эпохи, – возможно, и все человечество – стали под влиянием культурных устремлений невротическими? За психоаналитической классификацией этих неврозов могли бы последовать и терапевтические рекомендации, имеющие большой практический интерес. Я бы не сказал, что такая попытка перенесения психоанализа на культурное сообщество была бы бессмысленной или обреченной на бесплодность. Но при этом следовало бы быть очень осторожным и не забывать, что речь идет лишь об аналогиях, которые не только в случае людей, но и в случае понятий опасно отрывать от сферы, в которой они возникли и развились. Кроме того, психоанализ коллективных неврозов наталкивается на одну особую трудность. В случае невроза отдельного человека в качестве ближайшего отправного пункта нам служит контраст, выделяющий больного из его окружения, рассматриваемого нами как «нормальное». Этот фон отсутствует у однородным образом аффектированной массы, и мы его должны искать где-то в другом месте. Что же касается терапевтического использования нашего понимания, то чем бы помог точнейший психоанализ социального невроза, если никто не обладает авторитетом подчинить массу терапии? Вопреки всем этим трудностям, можно надеяться, что в один прекрасный день кто-то отважится на изучение такой патологии культурных сообществ.
По различнейшим причинам я очень далек от мысли дать оценку человеческой культуры. Я стремился удержаться от восторженной предвзятости, что наша культура является якобы самым драгоценным из того, что у нас есть или что мы в состоянии обрести и что пути культуры должны обязательно привести к высотам небывалого совершенства. Я, по крайней мере, могу без негодования выслушать критика, который считает, что, принимая во внимание цели культурных устремлений и используемые при этом средства, следовало бы прийти к заключению, что все эти усилия не стоят затраченного труда и результатом их может быть лишь состояние, которое человеком должно ощущаться как невыносимое. Меня не гнетет моя беспристрастность, так как я весьма мало знаю о всех этих вещах, и лишь в одном твердо уверен: оценочные суждения людей, безусловно, проистекают из их стремлений к счастью и, следовательно, являются попыткой подкрепить свои иллюзии аргументами. Я вполне мог бы понять, если кто-либо, отмечая неизбежный характер культуры, сказал бы, например, что склонности к ограничению сексуальной жизни и к навязыванию гуманистических идеалов за счет естественного отбора являются направлениями развития, которых нельзя ни предотвратить, ни устранить, и что лучше всего им подчиниться, как если бы это было природной необходимостью. Но мне знакомы и возражения против такого взгляда: в течение истории человечества случалось, что устремления, казавшиеся неотвратимыми, часто отбрасывались и заменялись другими. Итак, я не осмеливаюсь предстать перед своими ближними в роли пророка и принимаю их упрек в том, что не могу им принести никакого утешения, а ведь этого, по существу, требуют все – самые ярые революционеры с не меньшей страстностью, чем самые примерные верующие.
