Алексей Меняйлов - Катарсис. Подноготная любви (Психоаналитическая эпопея)
В.: Ужасно.
П.: Хорошо ещё, что этой «первой любовью» ты не первая занималась. Однажды лечил я одну психологиню, в сумасшедшем доме работает, и как-то в разговоре то ли она мне подсказала, то ли я сам догадался, что выбор объекта этой «первой любви» был произведён помимо моей не только воли, а вообще помимо меня! Правда, мы шли путём логическим, но тем более — логическое осознание от боли не освобождает… Так я после этого с той психологиней вообще не мог общаться. Ты представь себе: без малого восемнадцать лет мучиться с разными жёнами, думать при этом о другой, не в силах чего-либо в своих чувствах изменить — что тут может гордость подсказать? Вот, дескать, какое загадочное и прекрасное это чувство — любовь, что так сильно переживаю. А раз так сильно переживаю и мучаюсь, то каков я, и насколько прекрасно моё сердце! Глубо-о-окая натура! А тут какая-то психологиня отнимает такую игрушку самовосхищения! Выбор, видишь ли, не моей волей и помимо меня! Поневоле возненавидишь! Мы с той психологиней ещё встречались, в одну компанию пару раз были приглашены, но я ей так и сказал: «Конечно, путь к самоосознанию, следовательно, к свободе — это прекрасно, но не могу! Прости меня!»
В.: Так и не помирился?
П.: Нет. Так я и говорю: хорошо, что это упражнение для гордости я пережёвывал до тебя. А не то бы поссорились с тобой. Хотя… Что вообще люди о себе могут знать?..
В.: Что-нибудь ещё хочешь сказать?
П.: А что тут можно сказать?.. Разве что… А может, эта вторая слева — и есть та самая главная из подавляющих?! Та царица, восточное божество, которое мелькнуло, когда мне было восемнадцать лет? Помнишь? Мы тогда вокруг её головы позолоту обдирали.
В.: Помню. Как ты скажешь, надо выяснять: она это или не она?
П.: Нет, не надо. Всё ясно. Она.
В.: В таком случае, это воздействие, которое она оказала на тебя, — в каком оно виде? Что это?
П.: А его уже нет. То ли оно исчезло от рассмотрения ситуации, то ли когда раньше — не знаю.
В.: Продолжим сегодня работу? Хочешь?
П.: Хочу… Только…
В.: Что — только?
П.: Только я думаю… Та «первая любовь»… Ведь я однажды в Ленкином альбоме свои фотографии нашёл. А она засмеялась смущённо, как будто поймали за руку, и говорит: «Только не гордись, пожалуйста!» Опять-таки, домой приглашала… А может… А может, она тоже в том коридоре получила самую сильную в своей жизни травму?!..
Глава пятьдесят первая
Золотая рыбка
… В: Разве надо — глаза открывать? Нет? Тогда закрой… А всё потому, что ты мне сопротивляешься! Я так устаю от этого… Твоё сопротивление обессиливает меня.
П.: Ох уж эти женщины! Сопротивляться им — ни-ни! А что, я тебе во всех ситуациях сопротивляюсь?
В.: Не во всех.
П.: Да я и сам чувствую, что сопротивляюсь. И даже догадываюсь когда. Когда невроз нейтральный, от наших с тобой взаимоотношений абстрагированный предельно, — я не сопротивляюсь. А когда реализация невроза хотя бы отчасти с тобой связана, начинаю сопротивляться. Больно. Но теперь начинаю понимать, что моё при этом напряжение вовсе не из-за тебя, не из-за твоих свойств как личности. Это какая-то неадекватность… Во мне. Сам в себе поначалу ревностью называл. Но с каждым выброшенным куском металла прихожу к выводу, что это не ревность. Да и вообще, похоже, в понятие «ревность» вкладывают множество смыслов.
В.: Хорошо. С чем у тебя ассоциируется твоё мне ложное сопротивление? Какой это предмет?
П.: Э… Весы! Вижу весы.
В.: Какие?
П.: Обыкновенные. Весы, как на старинных гравюрах. Две чашечки на коромысле.
В.: Вот как? И что же там, на чашечке? Нет, прежде скажи мне, какая из них перевешивает?
П.: Левая. Та, что от меня слева.
В.: Так. А что на ней?
П.: Гиря.
В.: Какая?
П.: Обыкновенная такая гиря. Стандартная магазинная. Железная. Цилиндрическая.
В.: Понятно… Железная, говоришь?.. Так… А что на другой чашечке?
П.: Стеклянный сосуд. Напоминает по форме старинную чернильницу. Сосуд из закопчённого стекла. Стекло тонкое и могло бы быть очень прозрачным.
В.: А что там внутри?
П.: На дне — чернила. Высохшие.
В.: Высохшие?.. Так… А скажи, которая из чашечек должна перевешивать?
П.: Конечно, со стеклянным сосудом! Кстати, у него и размер с чернильницу. Но вот если бы эту «чернильницу» сделать побольше… И воды налить… Нет. Надо прежде что-то сделать с гирей.
В.: Хорошо. А какой внутренний смысл этой гири?
П.: А в ней… в ней — удивительно! — золотая рыбка!
В.: Золотая рыбка? Действительно, удивительно.
П.: И ты знаешь, очень такая хорошая, красивая и здоровая золотая рыбка.
В.: Здоровая?
П.: Да. Ведь обычно заглянешь в какой-нибудь аквариум с золотой рыбкой — непременно она там с каким-нибудь изъяном. А эта совершенно здоровая… Красивая такая! Прямо удовольствие смотреть.
В.: А что это такое: золотая рыбка? Что первое в голову приходит?
П.: Это? Это… — любовь!
В.: Что?!
П.: Да! Я, между прочим, как только за железом рыбку разглядел, так сразу и подумал, что — любовь. Ещё до того, как ты спросила. Вернее, не то чтобы подумал, а так… как бы подумал…
В.: А причём здесь гиря?
П.: А это — железо. Забитость стрессами. Закована она, рыбка, в железо… Это мне… Это мне мать сделала!
В.: Железо… Внутри спрятано… Чтобы не видно… и не выплывала…
П.: Закована! Заклёпана!
В.: Ты знаешь, а ведь во всём этом есть определённая логика… Весь этот многочисленный металл от неё… Неудачный выбор женщин для брака… Жить с ними невозможно — в этом для неё выигрыш! Ты от них неизменно домой возвращался. Всегда, получается, при ней был. И остаёшься.
П.: Да. Так получается. И, кстати, не такой уж и редкий случай. Об этом много в специальной литературе есть. Мать, в особенности если она не в состоянии полюбить мужа, компенсируется на сыне. Каким-либо образом, скорее всего, бессознательно, внушает ему, что женщины — мерзость. Или он сам — ничтожество. И он обречён всегда, следовательно, быть при ней. Без жены. Жертва, естественно, воспевает мать как, разумеется, самое прекрасное и бескорыстное любящее создание. Только я мать не воспевал. В особенности после того, как оказалось, что она отцу изменила.
В.: Я знаю.
П.: Интересно узнать, что и я из тех же… Закованных матерью. Спасибо. Да плюс к тому теперь и механизм знаем: заковать во внушения… Железной убедительности. Впрочем, неудачными браки были ещё и потому, что я, как и положено, выбирал мать. Подавляющих. А с ними не договоришься.
В.: Хорошо. Продолжим. А что надо сделать, чтобы рыбка, наконец, обрела свободу? Она её хочет?
П.: Странный вопрос! Конечно же, хочет! Только надо сначала сосуд подготовить. Очистить.
В.: Как?
П.: Прежде всего, очистить от копоти. Протереть.
В.: Ну так и…
П.: Уже. А затем — водой. Чтобы очистить от высохших чернил.
В.: И…
П.: Всё. Чисто. Только надо бы ещё и форму сосуда изменить.
В.: На какую?
П.: Да я, собственно, уже изменил. Красивая такая форма… Только я названия её никак вспомнить не могу… Древнегреческий стандарт. Пифос?.. Нет, не помню. Красивая такая — но не амфора.
В.: А что такое амфора?
П.: А это с двумя ручками. Могла быть сделана из чего угодно — из стекла, бронзы… Попроще — те из глины. В них хранили вино и масло. У некоторых амфор бывало плоское донышко, и они могли стоять вертикально. А у прочих дно было коническое, поэтому вертикально стоять они могли только в специальных гнёздах. Рядами. В подвалах хранились, или на кораблях перевозили в них зерно, вино, масло. Кстати, достают их именно с древних затонувших кораблей. А я вот, понимаешь, — из собственного подсознания… Ясно, что такое амфора?
В.: Ясно.
П.: Так я на весах не амфору сделал. А ёмкость гораздо более красивой формы. Очень красивой. А теперь надо распилить гирю… Так. Всё. Пополам. И рыбка теперь плавает. Хорошо ей. И чашечка с этой красотой перевесила!
В.: Какой у тебя глубокий вздох облегчения! Красиво! А с половинками гири что делать?
П.: А ничего. Пусть там и лежат. В назидание потомкам.
В.: Может быть, их куда-нибудь выбросить?
П.: А зачем? Они не мешают… Послушай, милая ты моя, родная, прости ты меня, пожалуйста… За всё! Что уставала со мной! Это я из-за железа тебе сопротивлялся! В сущности, подавляющая мать — проклятие на всю жизнь! И то, что ты не похожа, будет вызывать некое тебя неприятие… Но только некое! Прости меня, пожалуйста!
В.: Что ты! Я уже давно всё простила. Да и разве это была усталость?
П.: Ну всё равно, после ссор, помнишь, из головы у тебя стружку выметали?
В.: Зато сейчас ничего не остаётся.
