Михаил Швецов - Госпожа тюрьмы, или слёзы Минервы
…История Ольги Тонких обычная. Дикая. Жили они втроём — мать, Оля и сестрёнка-пеленашка.
Как-то осенью, когда отключили батареи, восьмимесячная кроха простудилась и заболела. На третий день умерла. Мать в это время пребывала в очередном загуле….Так они провели у батареи двое суток — Оля спала в обнимку с мёртвой сестрёнкой….Мать объявилась через десять дней. Оля была уже в детприёмнике….
К отсутствию матери она скоро привыкла и не очень переживала, что долго не видит её. Но с другими детьми играть не хотела. Однажды, когда Олю потормошили за плечо, она неожиданно зло крикнула: «Не бей меня!» И укусила воспитательницу. Её отправили в психиатрическую больницу — на три месяца….Прошёл ещё год, и уже не только Олины ровесницы стали держаться от неё подальше. Она тигрицей бросалась на каждого, кто только осмеливался сказать ей что-либо обидное. Сначала и Ольге доставалось порядком. Но сражаясь с отчаянием человека, которому нечего терять, потому что всё худшее, что могло произойти, уже свершилось. Она неожиданно пришла к страшному выводу: если хочешь, чтобы тебя не мучили, научись это делать сама! После недолгой тренировки изловчилась попадать в самые болезненные места, и с ней теперь уже боялись связываться. Сама же она становилась всё агрессивнее и злее. К шестому классу была грозой детского дома. Старшие и более сильные, конечно, здесь были. Но не было в детском доме ни одного, кто рискнул бы сцепиться с нею в единоборстве.
Шли годы, Ольга взрослела, набиралась ума — и к выпускному классу была некоронованной королевой этого приюта отринутых собственными родителями и всем миром сирот. Сирот при живых родителях. Никто из взрослых обитателей детского дома — а они и составляли для детей «весь мир» — не смог, да и, наверное, не захотел понять, что же скрывается за убогой, вульгарной даже, отталкивающей своей озлоблённой решимостью в любой момент дать отпор личиной-оболочкой. Потому что жизнь Оли уже давно раздвоилась (выделено мною), и тот чуткий и трепетный ручеёк, что ещё едва журчал на самом донышке её запутавшейся и усталой не по годам души, с каждым днём становился всё тише и незаметнее…Она больше не скучала, не тосковала, не искала привязанности и тепла. Она научилась лавировать среди сильных и держать в страхе слабых — она научилась главному. Она усвоила закон джунглей….
С. 109. Озлоблённые на весь белый свет, они [бывшие] в воспитателях видели врагов номер один. Облить помылками — милое дело, могли даже избить и изувечить (дезориентация в пространстве и собственной личности)…А вот к преступным родичам своим относились если не с любовью, то с определённой долей заботы (дезориентация личности?). Частенько украденные в детском доме вещи пополняли гардероб как близких, так и не очень близких родственников — тех, что принять юнцов в семью не хотели, зато краденое из их рук брали охотно (шизофрения у родственников?).
Бывшие в свою очередь делились на две касты: оседлых и бродячих. Бродячие появлялись в детском доме только осенью, чтобы вновь исчезнуть с наступлением весеннего тепла. Именно в эти дни, когда я успешно налаживала отношения с отрядом. И прибыла первая группа бывших — бродяг…
С. 113. Случалось — и не редко! — что бывшие так отделывали сотрудников, что те приходили в себя уже в больнице. К ответственности «деток» призвать трудно: вопрос щекотливый (да и месть незамедлительно последует. И тогда уж вряд ли больница поможет). К тому же почти у всех в медицинских картах значилось: задержка в умственном развитии. Судили же их, главным образом, за воровство….
С. 122. В октябре началась самая дикая за всю мою бытность здесь кампания по определению «интеллектуальной сохранности» воспитанников.
Как раз в это время к нам прибыл ещё один новенький — Игорь Жигалов. Игорь был не совсем такой, как другие ребята. Вежливый, доброжелательный. Исполнительный! А это чрезвычайно редкие качества у детдомовцев (Я говорю не о шестёрках, готовых по первому зову ринуться исполнять поручение). Он не перекладывал своей работы на других, хотя был далеко не слабаком и мог бы при желании подчинить себе десяток шестёрок. В отличие от всех прочих, сразу же начал называть меня по имени-отчеству. К тому же был приятной наружности и всегда опрятен.
Но вот что удивительно: именно его невзлюбила по-лютому Людмила Семёновна! Ни к одному воспитаннику она не испытывала такой нескрываемой неприязни (шизофрения власти). Отчего это шло — я не могла понять.
Как-то решила вступиться за парнишку…Отчего она рассвирепела — мгновенно и без удержу, — я не знаю. Но щёки её мелко-мелко тряслись, губы кривились, а массивный торс колыхался так, что я на всякий случай отступила на шаг назад. Открыла глаза на это её свойство — ненавидеть непохожих на всех — конечно же Нора, как всегда, очень тонко разбиравшаяся в самых сложных хитросплетениях особенностей человеческих характеров.
— Да её просто бесят люди, имеющие развитое чувство собственного достоинства! Ведь над такими не поизгаляешься.
На третий день пребывания в детском доме Игоря отвезли на обследование в психиатрическую больницу. Увезли в моё отсутствие — сняли с третьего урока. Из больницы он не вернулся — поместили в отделение для «трудных». Ради профилактики…
Для Игоря настали тягостные времена. Он был до того домашний, что жить в государственном учреждении, спать на казённой койке, есть в общей столовой — было для него совершенно непереносимым. Бывают ведь дети, уставшие от постоянного пребывания на людях, в режиме.
Из больницы приходили тревожные вести — плакал (пятнадцатилетний подросток, не нюня!) дни и ночи напролёт (А психиатры то что? Соблюдают интересы пациента, как положено по клятве Гиппократа, или блюдут интересы власти?). Ни аминазин, ни другие нейролептики не помогали (а должны «помогать»?) — тосковал и рвался на волю, домой.
Вот что он писал директору.
«Дорогая Людмила Семёновна!
Очень прошу вас — заберите меня отсюда. Обещаю, что буду вести себя хорошо. Мою маму и сестру ко мне не пускают. Только воспитательницу. А я очень скучаю по дому. Заберите меня отсюда, очень вас прошу. Я буду ходить на все уроки и брошу курить… У меня дома собака осталась, с ней надо гулять. И обучать её надо. А то пропадёт. Заберите меня, пожалуйста!!!
Ваш воспитанник Игорь Жигалов».
…Надо было, однако, за два часа успеть в четыре отделения — всего той осенью положили только из моего отряда восемнадцать человек.
Пробегая мимо отделения «трудных», увидела Игоря в окне палаты. Весь приплюснулся к стеклу. Смотрит так дико, отчаянно, что по коже мороз… Помахал рукой и что-то выбросил из окна (форточки, хоть и зарешечённые, всё же открывались). В пакете было письмо — мне. Видно, решил, что я к нему уже не зайду. И ещё там была бумажка, свёрнутая в трубочку. На мятом листке из школьной тетрадки в клетку с большим старанием был нарисован довольно точно Ленин. Под ним подпись: «Дорогой Ольге Николаевне от воспитанника Игоря Жигалова. Поздравляю с днём Седьмого ноября!» А в углу маленькая приписочка: «Возьмите меня отсюда! Пожалуйста».
Отделение для «трудных»…Игорь считался «трудным». Наверное, потому что сразу же, как только попал в детдом, пытался бежать. И на следующий день — тоже. Убежал в первый раз. Убежал во второй, а на третий… попал сюда, в больницу. Искать его не составляло труда — убегал он всегда только домой, к матери и сестре. Людмила Семёновна [директор] тут же звонила инспектору по делам несовершеннолетних районного отделения внутренних дел — и беглеца под конвоем водворяли на место.
В детский дом Игоря поместили потому, что мать его поставили на учёт в психдиспансер. Диагноз — шизофрения. Параноидальная, вялотекущая…
Что меня больше всего изумляло в детдомовских детях и было неразрешимой загадкой? Страстно-нежная привязанность к матерям (конечно, не все были такими пламенными патриотами своего дома, но всё же…).
С. 132. «Самое милое дело для детдомовца — работать в обслуге», — говаривала в узком кругу дамочка из роно. Татьяна Семёновна в этот круг была вхожа и на первых порах «зарабатывала» авторитет в педколлективе тем, что добросовестно передавала нам, о чём шепчутся «наверху». Год спустя я, вспоминая эти «побрехушки», как их называла воспитательница первого класса, вдруг подумала: а может, не только в авторитете дело было? Может, ей было негласно поручено формировать наше мнение? Исподволь внушая нам, что мы должны были думать по этому или тому вопросу? Одна инспектриса из наробраза (по её словам) в открытую говорила о детдомовце: «Он генетически привык быть холопом, подчинённым, так что права качать не будет» (социальная изоляция навсегда?).
