Владимир Красиков - Озарение трансценденцией
Соответственно, первые, интеллектуалы из благоденствующих классов (Будда, Конфуций, Зороастр, Мани45и др.), создают объяснительные концепции, дающие людям необходимые ориентировки в этом мире и карт-бланш для самостоятельных действий. Вторые (Иисус, Мухаммед, Лютер, Кальвин и др.) реализуют «религиозную потребность мелких и средних городских слоев в эмоциональной, связанной с внутренними переживаниями, назидательной легенде»46.
Вполне понятно, что именно вторые имели гораздо более оглушительный успех, социальный отклик, вызывали массовые религиозные движения. Причем особую роль в истории религий сыграли «две формы интеллектуализма (распространение грамотности и увлечение религиозными текстами): позднее иудейство и миссионерские общины апостола Павла и у пуритан XVII в. – своего рода "интеллектуализм масс"»47.
Различия между этими двумя типами религиозных лидеров социологически условны, все же в них больше общности: объединяет их особое переживание своей необычности, специфическое восприятие себя в своих глазах и в душах последователей. Это, можно сказать, непосредственная и «полная» причина генерирования религии.
То, о чем мы говорили ранее: проторелигиозные интенции в душах людей, трансформационные процессы складывания религиозных конфигураций, харизма как суггестия и этический пафос, – складываются в комплекс теофаний48, человеческий опыт чувственного удостоверения сверхъестественного. Не было бы его – не было бы и религии (в ее трансцендентном понимании), потому теофания – всегда следствие и форма живого опыта взаимодействия религиозного харизматика и его приверженцев.
Адекватная, органическая форма теофании – аватара (бодхисатва), или боговоплощение, когда харизматик объявляет себя Богом, утверждая, что хотя его тело человеческое, но по своей духовной сути он Бог. Содержание религиозного опыта здесь – поклонение, уподобление. Другая по значимости основная форма этого социально-религиозного феномена – медиация или пророчество, когда человек провозглашает свои притязания на привилегированный доступ к Богу и особую роль Его орудия49. Содержание опыта здесь – инструкции, программирование жизни.
Практика теофаний возникает и осмысляется прежде всего у двух «исконно религиозных» народностей – индийских и семитских. И сразу же изначально возникает существенное различие в ее интерпретации, проистекающее из различий в понимании трансцендентного (производное от особенностей персонализации?). На Востоке это имманентный Бог, безличное высшее существо, органичный, управляющий компонент совечного ему мира, доступный лишь состоянию созерцания, в пророчестве, основанном на личном примере. На Западе (иудео- христианская и исламская традиции) – это «надмирная, творящая и управляющая миром, обладающая сильными страстями личность»50.
Восточная практика органично узаконивает теофании в виде боговоплощения? по сути это единственная естественная и понимаемая верующими форма теофании. Универсальная космическая сила (Брахман, Рита, Дао) безмерна и безгранична и, по определению, не может иметь какого-то одного исключительного воплощения. Более того, она множественно присутствует в чувственном опыте, как в диахронном (историческая вереница бодхисатв), так и в синхронном его планах – в виде множества аватар в наличных в данное время гуру. В каждом из них есть божественность, потому и каждый из них бог, без всякойисключительности в отношении какого-либо из них конкретно. Таким образом, восточная традиция понимания аватар – это не чудо, а прозаическая реальность многих гуру, каждый из которых – «это то состояние, когда человек наиболее близок Богу, оставаясь при этом во плоти»51. Теофания «пророка» здесь практически излишняя и совпадает с функциями священства. Правда, есть и здесь своя «специализация» среди гуру, которая, по сути, воспроизводит наше членение теофаний: есть бхакти-гуру, утверждающие приоритет поклонения себе, уподобления и подчинения как путь спасения, и джнана-гуру, акцентирующие внимание своих последователей на организации их собственного познания и самопознания (жизненные инструкции).
Напротив, в иудаистской и органически последовавшей за ней исламской традицииях логически только и уместна теофания пророка, все остальное – неописуемое богохульство. Личность Творца не может воплотиться во что-то в мире, который создан из праха и брения, ничтожен по отношению к Создателю. Последний может, правда, передавать известные толики своей Силы каким-либо имярекам. Однако и здесь, в условиях, казалось, исключающих саму возможность «воплощенческих» теофаний, тоже действует «борьба за значительность» в мире харизматиков и находимы особые формы приближения к статусу Бога, максимально возможного присутствия хотя бы Силы в ком- то из них. Выделяются особые фавориты: Моисей, Авраам, «большие пророки» (в отличие от «малых»), Мухаммед и т. п.
Христианство в этой фундаментальной оппозиции двух исконных типов религиозного мышления явило собой тот компромисс и отступление от бинарной логики, который породил, с одной стороны, полную сумятицу в головах, однако с другой, возможно, это-то и сдвинуло с мертвой точки чувственную логику «или-или» в направлении процесса действительной рефлексии.
Вместе с тем, признав абсолютно невероятное (в «пространстве» исходного иудаистского мышления) – Богочеловека как воплощение сыновней ипостаси Большого Бога, христианство тут же заявило об исключительности этого события по отношению ко всем временам и всем народам с их исконными религиями. Потому человеку, воспитанному в духе ортодоксальных разновидностей христианства (к которым относятся и ранее протестовавшие) и ислама, крайне трудно понять и принять современные актуализующиеся религиозные формы с их имманентными «живыми Богами». Он еще может примириться с другими «религиями традиции», у которых их объекты поклонения либо абстрактны, либо жили так же давно, но принять вот этих необычных, но людей как Бога он не в состоянии. Сличая абстрактную теологическую информацию о Боге (всемогущество, всеведение) и священное предание о чудесах с конкретно чувственным имяреком, заключенным к тому же в «сосуд греха» (тело), он воспринимает этих людей как шарлатанов либо умалишенных.
Но что такое теофании как социально-психологический феномен? Как осуществляется их представление себе и другим, каковы их функции в генезисе религий?
Первое впечатление, которое возникает у рационалистичного человека светской культуры, тем более воспитанного в монотеистических представлениях о Боге, при знакомстве с описаниями и высказываниями «воплощенцев», – это недоверчивая ирония и сомнения в их психическом здоровье. Тем более что в письменной передаче их декларации звучат весьма претенциозно и напыщенно: «Я – издревле Сущий. Я говорю, что я Бог, не потому, что я думал об этом и пришел к выводу, что я Бог – я просто знаю, что так оно и есть» (Мехер Баба)52. Или: «Я действительно Христос, вам Господь, падите ниц предо мною и обожайте меня», «нет другого Бога кроме меня» (соответственно Христос-Капустин у духоборов и Даниил Филиппович-Саваоф)53.
Потом беспристрастное рационалистическое мышление задает вопрос: «А в чем, собственно, разница между этими текстами и теми, которым мы более склонны верить под мощным суггестивным прессом традиции, авторитарных церквей и внутренней цензуры (атеизм, религиозное вольнодумство до сих поримеют какой-то "запашок неблагонадежности")?» Можно представить, по аналогии переживаний харизматического демагогического воздействия на податливые души религиозного электората, что искомая суггестия обеспечивается почти патологической экзальтацией (страсти, глубокой убежденности в себе) и силой увлечения этих людей, которые к тому же, что является очень важным обстоятельством, становятся таковъми внезапно, переживая радикальную трансформацию.
Все «воплощенцы», начиная с «пророков от сохи» Ветхого Завета, Иисуса и тысяч других из разных племен и народов, именно становятся таковыми, не рождаются. Этот-то контраст и есть главное чудо, внеповседневное и не обретаемое никакими другими известными путями. Это не шарлатаны, как это привычно интерпретируется и примитивным «просвещенческим» атеизмом, и миссионерскими отделами традиционных конфессий.
Каждый раз мы можем присутствовать при самородном генезисе религиозности, которая, как, к примеру, и искусство, и философия, есть дело гениальных в этих областях людей. Есть функционеры, репродуцирующие обретенное ранее, а есть творцы. Конечно, религиозность рождается в совместном душевном пространстве взаимодействия религиозно экзальтированной личности и ее «потребителей». Вместе с тем ведущая, формирующая роль в придании основных черт будущим «религиозным объектам» принадлежит именно этим необычным людям, чьи души и генерируют «представления о Боге», и собственно они насколько возможно четко оформляют в образах и понятиях то, что мы называем «трансцендентной реальностью». «Субъективная религиозность и есть трансцендентная реальность, – отмечал Г. Зиммель, – глубинна, абсолютна и свята … и никто не гарантирует что-либо вне ее, однако и ее достаточно»54. Глубинное самоизменение духа отдельных людей в итоге самородного трансформационного процесса рождает представления, являемые самой этой новой личностью. Потому они действительно боги, а не только «воплощенцы» трансцендентной универсальной либо личностной Силы – в той мере, в какой «само представление о Боге есть сам Бог», а «религия как таковая представляет собой процесс, происходящий в человеческом сознании, и ничего более»55.
