Дмитрий Соколов - Сказки и сказкотерапия
Часть 3. «Экзистенциальная моя жизнь»
Ива и Ручей
Ива росла у ручья. Ручей и Ива были влюблены друг в друга. Жаркими днями Ива опускала в Ручей свои ветки, и они плыли по воде и гладили ее; а Ручей расчесывал их как косы и, играя, окутывал Иву завесой мельчайших брызг.
Когда-то, давным-давно, когда почти никто в мире толком не знал, кем он станет, Ива была охотницей, а Ручей — колдуном и знахарем. Она жила в маленькой хижине, а у него и дома-то не было, только сундучок с книгами и пузырьками и волшебный зонт. На этом зонте, если начинался дождь, колдун улетал на тучи и там располагался и сушился. а когда дождь был долгим, он привязывал себя к открытому зонту и ложился спать; и если тучи рассеивались, то он мягко слетал вниз, и зонт уж сам выбирал полянку посуше. А тогда нелегко было охотиться на зверей и собирать травы! В те времена мало кто в мире уже выбрал себе окончательный вид, и почти все существа менялись как хотели и как могли; так что, например, камень в реке мог вдруг захлопать крыльями и взлететь вороной, а кошка разлениться до того, что превращалась в подушку или собственную тень на песке. Звери и птицы, и даже дома и дороги еще превращались тогда друг в друга, и каждый искал, кем ему быть лучше. Еще и сейчас облака и сны не знают, кем станут, и часто меняются; а тогда так делали почти все. Так что можете себе представить, как трудно было охотиться или собрать травы! ведь убегающий от вас заяц мог превратиться в тополиный пух, а собранные ягоды разлететься божьими коровками!
Но все же Ива охотилась, а Ручей собирал травы и готовил из них целебные настои. Они знали друг о друге понаслышке. Ветви плели лесные сплетни, из рассерженного ствола вынимал иногда колдун серебряную стрелу, а ночью кто же не видел хоть раз летящий в вышине черный зонт? Время шло, а время — самый могущественный волшебник на земле. Оно изменяет все. И колдун и охотница тоже менялись со временем. Он собирал все меньше растений, а когда лечил больных, уже не давал им настойки целебных трав и ягод, а говорил: «Пойди в дубраву, да найди желтые цветы, подыши ими на рассвете, а днем не забывай смотреть на мак, васильки и березы». Или что-нибудь почище этого: слона, чтобы вылечить от водянки, он заставил помочь муравьям построить муравейник; и вы бы видели, как весело тот таскал хвоинки и палочки, а про водянку и думать забыл!
И охотница все реже вынимала стрелы из колчана, а иногда и вовсе вместо стрел набивала его бутербродами и орехами. Зайцы, которые и раньше ее не боялись, теперь просто от нее не отходили. Она играла с ними в прятки и учила понимать язык волков. Она все больше пела, вначале подыгрывая себе на тетиве лука, а потом вдруг натянула на лук еще несколько струн и сделала из него лютню. Она все еще очень любила бегать и стала устраивать в лесу соревнования — наперегонки с оленями, зайцами, ласточками.
И вот однажды…
В глубине леса, на древней Поляне Сходок, где старейшины леса придумывали законы и жгли костер для всех, кто заблудился, в глубине леса, где снег не тает до июня, где живут звери, о которых никто не говорит, — так вот, в глубину леса забрел однажды знахарь и встретился лицом к лицу с прекрасной охотницей.
Когда это было?
Сколько времени они простояли там, на поляне, лицом к лицу, и сколько взглядов родилось и растаяло в вечерних сумерках? Этого мы не знаем; ясно только, что это было до Великой Бури.
Говорят (болтали сороки и шептали волны прилива), что Великая Буря началась от их третьего взгляда. Но может быть, она началась не от того и не тогда. Говорят еще (я слышал от майских жуков и медвежат), что тогда старушка Время остановилась, чтобы поглядеть на них, а когда опомнилась, рванула свою телегу превращений так резко, что небо не удержалось, и оттого, будто бы, и началась та Буря. Но что толку верить тем, кто до Бури были совсем другими? Потому что Буря изменила всех. «В Великую Бурю, сынок, — качала малыша медведица, — с неба лилось столько огня, сколько шерстинок у папы, и у меня, и у тебя, и у всех медведей, и даже, наверное, больше. Небо грохотало так, что оно бы всех оглушило, если бы уши не были залиты водой. Ох, и ливень был! а деревья все равно горели, молний было больше, чем дождинок. Деревья переставали держать землю, и она трескалась!»
Вы спросите: а что же все они тогда, и деревья, и животные, не превратились в камни, чтобы было не больно и не страшно? В том-то и беда, что многие превратились. Ведь до Бури камней было совсем немного; кому захочется быть камнем среди веселого леса? Только после Бури стало так много камней, как сейчас. Некоторые птицы так испугались Бури, что вначале улетели далеко-далеко от Земли, а потом уже превратились в камни; и до сих пор некоторые из них возвращаются обратно. Эти камни падают на землю с неба, обычно ночью, потому что им стыдно. Люди зовут их метеоритами.
Многие стали камнями; многие даже песчинками и галькой. И когда окончилась Буря — а никто не знает точно, сколько она длилась — три дня или семь лет, — мало кто даже заметил это. Ни деревьев, ни трав не было на растресканной земле. Испуганные звери рассеялись и попрятались, и многие из них сами забыли где. Повисло солнце, высохли лужи. Подул ветер и нанес песка. И на месте прежнего леса, там, где прыгали белки и бродили зубры, легла бескрайняя пустыня, голая пустыня, пустая пустыня, где царили пески да камни.
Из дальнего далече шел по пустыне домой заяц. Шерстка его вытерлась, глаза застилала слезная дымка. Третий день он брел без воды, не встречая не только зайцев, но даже стрекоз и ящериц. Иногда он видел миражи: реки и озера, кусты и сочную траву, и он бросался к ним, а потом видел: это песок, песок, да пленка облаков за горизонтом. Мираж.
Заяц заснул, поев каких-то колючих сухих листьев, и то ли снилось ему, то ли нет, что два высоких человека проходили по пустыне. То ли снилось ему, то ли нет, что на месте, где они остановились, выросла ива и зажурчал ручей. То ли снилось ему, ведь он спал, спал так сладко усталой головой на лапах, когда за ухо его тронула зайчиха и сказала: «Маленький, вставай». И он вскочил, не веря своим глазам, а на полянке у ручья, где стояла ива, уже росла трава и распускались цветы, и пели птицы, и зайцы, и белки прыгали там, а из-за холмов бежали все новые и новые, и приходили деревья, копали себе ямки и пускали корни, и журчал ручей, и ива шептала ему что-то своими длинными ветками, а у ее ствола стоял никем не замеченный сложенный черный зонт.
* * *Теперь, когда с написания сказки прошло два года, я вдруг подумал, что ведь это они принесли свою взрослость в жертву общему детству. Потому что мир, в котором нет окончательных застывших форм — это, конечно, детство.
С тех пор лес разросся и зацвел. Значит, они не прогадали. Детство вообще можно устраивать где угодно — то есть само детство подходит для этого, наверное, лучше всего, но все то же самое можно устроить и в двадцать, и в тридцать. И достроенные кусочки становятся на свои места.
* * *Мы все изменились после Бури. Одни сделали вид, что добровольно, другие кричали, что насильно. А что делать тем, кто стали камнями? А чем ручей лучше камня? Хороший актер хорошо сыграет любую роль, плохой на всякую будет жаловаться. А Время — самый предсказуемый персонаж — вечно тянет свою телегу, превращая их друг в друга.
* * *Розовая девушка. Обожаю сказки про любовь. Почему вы так мало их пишете?
Настоящий мужик. А мне вот сказки про любовь кажутся чисто женским делом… Даже не потому, что… Ну, как будто это сказки, специально поучающие, как быть несчастным. Я вот «Русалочку» терпеть не могу…
Автор. Хотите рассуждение на тему почему мы стремимся к несчастью?
Розовая девушка. Слушайте, а давайте не сейчас. Сейчас все так прелестно, в этом мире, где нет застывших форм… У вас же есть теоретические главы — ну и сделайте еще одну.
* * *Сказано — сделано.
Маленькая теоретическая глава № 8 «QUEST FOR UNHAPPINESS»
Интересно, счастливы ли мы сами по себе, по определению? Есть ли счастье наше естественное, неиспорченное состояние? Еще более интересно — к чему же мы, по большому счету, стремимся: к тому, чтобы быть счастливыми или… наоборот?
После хорошего трудового дня психотерапевта впечатление очень определенное: люди стремятся пребывать в несчастье, идут на любые ухищрения, выстраивают удивительно хитрые и запутанные системы, у которых не найти другой цели, кроме той, чтобы поддерживать стабильное ощущение несчастья, а счастье отодвинуть куда угодно — только не на сегодня.
Но ведь не может же быть, что мы стремимся к несчастью? (Так переводится с английского заглавие: что-то вроде «В поисках несчастья»).
Одна маленькая — простите, опять биологическая — теория.
