Каролин Эльячефф - Затаенная боль. Дневник психоаналитика
Сеансы длились целый год и невозможно воспроизвести их полностью — день за днем. Но мне кажется полезным привести несколько ключевых моментов, характерных для этого курса. Работая с Луи на протяжении года, я не перечитывала записи, сделанные во время предыдущих сеансов. Но позже, когда я перечитала их все подряд, мне показалось, что эти записи отражают огромную работу, которую способен выполнить ребенок. Из них также видно, как нелегко обеспечивать такому ребенку постоянное понимание, чтобы помочь ему стать субъектом.
Апрель. Луи спрашивает меня, как зовут маленькую девочку, которая только что вышла из моего кабинета. Я отказываюсь назвать ее имя и объясняю, что это — профессиональный секрет. Я храню в секрете имена всех детей, с которыми работаю, а не только имя Луи. Во время этого сеанса он проделывает ножницами дырку в резиновой соске для бутылочки (на столе перед ним лежат разные предметы, с помощью которых он может что-то мастерить) и, не обращаясь ко мне, а словно во сне, спрашивает: «Наркотик — это для чего? Папа ел наркотик, когда я был маленьким».
Июнь. Луи играет с маленькими машинками, одна из них — полицейская машина, а вторая — «скорая помощь». Полицейская машина наезжает на «скорую помощь», и та переворачивается. Я говорю: «Полиция арестовала твоего папу, а «скорая помощь» увезла маму.
— Нет, ее закопали в землю.
— Это по вине твоего папы произошло несчастье, которое убило маму. «Скорая помощь» повезла ее в больницу, но она была уже мертвой. Твой отец сделал то, что запрещено законом. За это он и сидит в тюрьме.
Начало сентября. «Откуда все выходят?» — спрашивает меня Луи. Сначала я спрашиваю, что он сам знает об этом. Потом объясняю, что дети выходят из живота своей матери, а люди, сидящие в тюрьме, выходят из нее, когда отбывают наказание. В ответ он говорит: «Мой отец скоро выйдет». Позже, во время этого же сеанса, он берет кусочек пластилина, засовывает его в машину «скорой помощи» и говорит:
«Это моя мать лежит там».
Комец сентября. В начале сеанса Луи просит меня написать два слова на маленьком листке: пароход и самолет. В конце сеанса он берет конверт, кладет туда бумажку с этими словами и спрашивает, может ли он унести это с собой. Поскольку он не делал это своими руками, я разрешаю. И объясняю правило: если он сам что-то рисует, его рисунки должны оставаться в его досье. Это помогает изучить результаты работы, которую проделывает ребенок во время психоанализа. Ведь главное, для чего он сюда приходит — это не для того, чтобы что-то мастерить, а для того, чтобы говорить и быть выслушанным. Рисунки отражают на бумаге результаты общения ребенка с аналитиком. Поэтому рисунки остаются у нас, в досье, куда записываются и слова, которыми мы обмениваемся с ребенком.
В этот день он приносит с собой часы, подарок отца, которым он очень гордится. Это уже предмет совсем иного свойства, чем детские рисунки: это отцовский подарок и полезный в обиходе предмет.
Октябрь. «В прошлую среду я видел отца и обедал в китайском ресторане. Сейчас нарисую дорожный знак для учительницы», — говорит Луи. Он рисует круг, означающий, по его словам: «Не курить!». Он рвет его: «Это мужчины курят. Раньше мой отец курил, а теперь не курит».
Он еще дважды пытается нарисовать этот знак, который у него никак не получается: «Отец выходит из тюрьмы и заберет меня на каникулы». (Если бы можно было, порвав запрет, тем самым его отменить, тогда его отец, который преступил запрет, не сидел бы в тюрьме и увез бы его на каникулы. Вот о чем мечтает Луи!).
В конце сеанса мальчик кладет в конверт порванный рисунок, который собирался выбросить, и хочет унести его с собой. Я напоминаю ему правило (все его рисунки должны оставаться у меня в досье). Даже разорванный рисунок составляет неотъемлимую часть сеанса. Поэтому я не могу разрешить унести этот рисунок, даже если он намеревается выбросить его.
Ноябрь. Луи рисует уличный знак «Обгон запрещен» и спрашивает меня: «А ты ходила в ясли, когда была маленькая?» (сам он ходит последний год в ясли). Я говорю, что ходила. И мы обсуждаем с ним разницу между его яслями и моими.
Декабрь. Луи рисует женщину. Это Тата (его воспитательница) — он нарисовал ее посередине листка. У нее нет ни рук, ни ног, но над головой — зонтик. В левом нижнем углу он подрисовывает рыбку, а вверху — маленькое солнышко и слева — большое голубое пятно. Я думаю, он хотел изобразить материнскую фигуру (когда сам был совсем маленьким, как рыбка-малек). Эта женщина выглядит довольно беспомощной, без рук и без ног, зато сверху ее защищает зонтик, напоминающий большой уличный или пляжный зонт. Можно вообразить, что она кричит или чем-то напугана. Она смотрит вправо и ее черные волосы развеваются в туже сторону. Шея у нее очень широкая, а принадлежность к женскому полу подчеркивает трапеция, изображающая платье. Солнце от нее — очень далеко, а голубое пятно — несколько ближе. Рыбка, похожая на горизонтально лежащую восьмерку, как и зонтик, нарисована шариковой ручкой и более тонкими линиями, чем женщина и солнце, нарисованные фломастером. Голова рыбки приподнята, и она тоже смотрит вправо. Но сама рыбка нераскрашена. Как будто на нее не хватило красок или души. Луи не комментирует своего рисунка, я — тоже.
Начало января. Не успев войти, Луи заявляет, что сегодня он унесет с собой рисунок, который сейчас сделает. Я напоминаю, что все, что он делает или рисует во время сеанса, должно оставаться в его досье и что я не разрешу унести и сегодняшний рисунок. Он пробует торговаться: например, он унесет то, что все равно выбрасывается в корзину. Я не соглашаюсь и говорю ему: «Ты ведь лучше, чем хочешь казаться». Он делает вид, что не слышит, и продолжает торговаться. Наконец я говорю: «Твой отец в тюрьме, потому что он нарушил закон. А ты пытаешься сейчас придумать, как нарушить правила, но это невозможно, их нельзя нарушать». Сначала Луи приходит в ярость, затем грустнеет и закрывает голову руками. После этого молча встает и укладывается на пол между двумя стульями. Я молчу. Тогда он садится на полу, повернувшись ко мне спиной. Мы долго молчим, он и я. Затем я прерываю сеанс. Он спокойно выходит из кабинета, но в зале ожидания падает наземь и начинает громко плакать и кричать. Пять минут я слушаю его вопли, а затем выхожу и говорю: «Ты достаточно сильный для того, чтобы выдержать, если тебя заставляют уважать правила». Он мгновенно смолкает, встает на ноги и уходит с недовольным видом.
Итак, несколько сеансов подряд мы обсуждаем с ним вопрос о запретах, которым подчиняются и взрослые и дети. Сначала Луи заговорил со мной о наркотиках применительно к отцу (знал ли он, что его отец еще до совершения убийства был уже правонарушителем?), затем он проверил, храню ли я профессиональную тайну, даже если он просит меня ее нарушить. Потом он перешел на запретительные знаки. Сначала был знак, запрещающий курить (отец раньше курил, а теперь не курит). Позже — знак, запрещающий обгон. После чего он уже открыто попытался нарушить запрет и унести с собой свои рисунки. Он взрывается, когда я добиваюсь от него уважения к существующим правилам. И, как мне кажется, испытывает некоторое облегчение, когда я говорю, что у него хватит сил, чтобы это выдержать. То есть правила для всех одни и те же и соблюдать эти правила — это вовсе не значит уничтожить свою личность. Напротив, уважать существующие правила — значит проявить силу, а не слабость.
В то время я не придала значения тому, что подбираясь постепенно к вопросу о запретах, Луи унес с собой какие-то мелочи (бумажки, на которых я по его просьбе написала несколько слов). Аналитик, который работал с его братом, не делал подобных поблажек и строго придерживался правила: все, что делается во время сеанса, остается в досье ребенка. Братья проходили курс лечения у разных аналитиков, но в одном и том же Центре и в одно и то же время и после каждого сеанса встречались в зале ожидания.
Но одному что-то позволяли выносить, а другому — нет. Когда я запретила Луи унести свой рисунок, я уравняла его с братом, а это ему не понравилось, испортило настроение, потому что ему хотелось хоть чем-то отличаться от брата. Ведь и отец обращался с ними по-разному: он бил только старшего сына.
Следующего сеанса я ожидала с некоторой тревогой: выдержит ли Луи это испытание? Он пришел в прекрасном настроении, полный энергии, сияющий от удовольствия и сразу же похвастался новой обувью. В этот раз он нарисовал «волшебницу, похожую на маму» (возможно, это была я во время предыдущего сеанса). Волшебница была без рук, но с ногами, что позволяло ей шагать вправо. У нее была маленькая красная головка, а глаза, брови и рот — черные. На голове у нее было нечто вроде поварского колпака, а мощная шея начиналась прямо от ушей. На сей раз Луи даже не пытается выпросить разрешение унести свой рисунок. Уходя, он говорит: «Во вторник я увижу папу».
