Даниэль Пеннак - Школьные страдания
Я от души посмеялся над папиной шуткой про революцию, которая понадобилась мне для защиты диплома, и про мировую войну, которая должна случиться, чтобы я защитил диссертацию. Да нет же, папа, возразил я ему, не революция — любовь, черт побери! Три года любви! Все это время мы совершали с ней свою революцию — в постели! Что же до диссертации — никаких диссертаций, я не играю в азартные игры! И профессура мне не нужна! И так столько времени потрачено зря. Хватит с меня магистратуры — прожиточного минимума школьного учителя. Простой учителишка, папа. В самой обычной школе, если надо. Преступник возвращается на место преступления. Буду заниматься ребятами, свалившимися в помойку Джибути. Заниматься ими, помня о том, каким был сам. Ну, и литература, конечно! Романы! Преподавание и романы! Читать, писать, учить!
Своим пробуждением я во многом обязан и упорству моего отца, как бы далекого, но на самом деле такого близкого. Мои неудачи никогда не приводили его в уныние, он всегда умел противостоять моим попыткам к бегству, достаточно вспомнить, например, мою страстную мольбу в четырнадцать лет отдать меня в скауты. Мы весело посмеялись над этим двадцать лет спустя, когда, вернувшись с военных сборов, я показал ему запись в своем военном билете: «Очередное звание: солдат второго класса». «Значит, очередное — второй класс? Я так и думал: полная неспособность подчиняться и полное нежелание командовать».
Был еще и старый друг, Жан Ролен — преподаватель философии, отец Никола, Жанны и Жан-Поля, приятелей моей юности. Каждый раз, как я заваливал выпускные экзамены, он приглашал меня в отличный ресторан, чтобы снова и снова убеждать, что у каждого свой жизненный ритм и что я просто немного задержался в развитии. Жан, дорогой мой Жан, пусть эти страницы — хоть и с опозданием — повеселят тебя там, в твоем философском раю.
21Короче, мы становимся кем-то или чем-то. Но мы не больно-то меняемся. Что было, то и есть.
И вот к концу этой второй части я позволю себе впасть в сомнение. Сомнение в необходимости этой книги, сомнение в том, способен ли я написать ее, проще говоря, сомнение в себе самом, сомнение, которое вот-вот выльется в иронические рассуждения о моей работе вообще, о жизни… Сомнение, разрастающееся, как злокачественная опухоль… Такое со мной случается часто. И хотя эти приступы ведут начало от тех времен, когда я был двоечником, мне никак не привыкнуть к ним. Сомневаешься всегда впервые, а мои сомнения носят разрушительный характер. Они снова подталкивают меня к родной наклонной плоскости. Я сопротивляюсь, но все же изо дня в день снова и снова становлюсь тем двоечником, о котором пытаюсь писать. Симптомы в точности соответствуют тем, что наблюдались в тринадцать лет: мечтательность, несобранность, рассеянное внимание, ипохондрия, нервозность, мрачное смакование собственных неудач, скачки настроения, жалобы и, наконец, зависание перед экраном компьютера, как когда-то перед заданным на дом упражнением или контрольной работой… «Я тут, я никуда не делся», — хихикает двоечник, которым я был когда-то.
Я поднимаю глаза. Мой взгляд блуждает по Южному Веркору. На горизонте — ни домов, ни дорог, ничего и никого. Каменистые пустоши, окаймленные низкими горами, на которых то тут, то там распускаются безмолвными султанами купы буков. И надо всей этой пустотой угрожающе нависает огромное небо. Господи, как же я люблю этот вид! В сущности, это и есть та ссылка, о которой я умолял родителей в детстве… Этот горизонт, в рамках которого никто ни перед кем ни в чем не должен отчитываться. (Разве что этот кролик перед этим сарычом, явно имеющим на него виды.) В пустыне искушает не дьявол, нет — сама пустыня искушает возможностью уйти от всего на свете.
Так, ладно.
Кончай придуриваться!
За работу.
22За работу так за работу. Строчка за строчкой, продолжаем становиться чем-то или кем-то — вместе с этой книгой, которую пишем.
Из нас что-то выходит.
Из одних раньше, из других позже.
Редко это случается именно так, как мы думали, но ясно одно: мы становимся чем-то или кем-то.
На прошлой неделе выхожу я из кино, и вдруг на улице меня догоняет запыхавшаяся девочка лет девяти-десяти.
— Мсье, мсье!
Что такое? Я что, забыл зонтик в кино? Улыбаясь во весь рот, девочка показывает пальцем на какого-то типа, который взирает на нас с другой стороны улицы.
— Это мой дедушка, мсье!
Дедушка несколько смущенно приветствует меня.
— Он стесняется с вами поздороваться, а вы ведь были его учителем.
— …
Черт возьми! Дедушка!.. Я был учителем ее дедушки!
Да, вот так — что-то из нас выходит.
В четвертом классе вы расстаетесь с девочкой, полной тупицей, наиполнейшей, по ее же собственному мнению («Ну я была и тупая!»), а двадцать лет спустя на улице Аяччо вас окликает, сияя от радости, молодая женщина, сидящая на террасе кафе:
— Мсье, «не касайтесь плеча проходящего кавалера»!
Вы останавливаетесь, оборачиваетесь, женщина улыбается вам, вы читаете ей продолжение «Аллеи», стихотворения Сюпервьеля[26], которое, похоже, известно вам обоим:
Потому что вернется он
И устроит вам ночь
Без звезд и капли облаков.
Она хохочет, спрашивает:
А что тогда станет
Со всем небесным
Шествием луны
И жаром солнца?
И вы отвечаете девочке, выглянувшей вдруг из-за женской улыбки, упрямой девочке, которую вы когда-то заставили выучить это стихотворение:
Подождут, пока другой рыцарь, также всемогущий,
Согласится здесь пройти![27]
Болтаю с друзьями в кафе, в Париже. Мужчина за соседним столиком присматривается к нам и вдруг показывает на меня пальцем. Я смотрю на него и, подняв брови, взглядом спрашиваю, что ему надо. И тут он обращается ко мне по имени, но имя не мое:
— Дон Сегундо Сомбра!
И заставляет меня тем самым совершить головокружительный прыжок в прошлое.
— Ты учился у меня в восемьдесят втором! В пятом классе!
— Точно, мсье! В том году вы как раз читали нам «Дона Сегундо Сомбру», роман аргентинца Рикардо Гуиральдеса[28].
Я не помню фамилий этих случайно повстречавшихся мне учеников, да и их самих тоже, но с первых строчек стихотворения, с первого заглавия названных книг, с первого упоминания о каком-то конкретном уроке в них проявляется что-то от того мальчишки, который не хотел читать, или от той девчонки, которая утверждала, что ничего не понимает, и тогда я вспоминаю их так же отчетливо, как помню стихи Сюпервьеля или имя Сегундо Сомбра, которые, поди узнай почему, оказались неподвластны разрушительному действию времени. Они остаются одновременно и напуганной девчушкой, и этой женщиной, яркой представительницей своего поколения, и упертым пареньком, и военным летчиком, который почитывает себе, пролетая на автопилоте над океанами.
При каждой встрече ты убеждаешься, что вот, расцвела еще одна жизнь, такая же непредсказуемая, как форма облака.
Только не воображайте, будто вы, став учителем, так уж повлияли на эти судьбы! Я смотрю на карманные часы, подаренные мне моей женой Минной к какому-то давно прошедшему дню рождения. Я с ними не расстаюсь. Такие часы с откидывающейся крышкой называются «луковица». И вот я смотрю на свою «луковицу» и откатываюсь на пятнадцать лет назад, в лицей X, аудиторию Y, где наблюдаю, как шесть десятков учеников выпускного и первого класса пыхтят в полной тишине над своим будущим. Все прилежно строчат что-то, кроме Эмманюэля, третий или четвертый ряд справа от меня, у самого окна. Эмманюэль. Сидит перед девственно чистым листом бумаги, витает где-то. Наши взгляды встречаются. Мой крайне выразителен: «Ну что? Пусто? Может, пора уже начать?» Эмманюэль знаком просит меня подойти. Он учился у меня два года назад. Хитрый, живой, лентяй, фантазер, весельчак и храбрец. И вот — девственно чистый, белый лист. Я подхожу только для того, чтобы вправить ему мозги, но он сразу же останавливает поток моих справедливых упреков, с тяжелым вздохом промолвив:
— Если бы вы только знали, мсье, как меня все это достало!
Ну что с таким делать? Убить на месте? Момент неподходящий, а потому я пока просто спрашиваю:
— А позволь узнать, чем же ты хотел бы заниматься?
— Этим, — отвечает он, возвращая мне «луковицу», которую только что незаметно у меня вытянул. — И вот этим, — добавляет он, отдавая мою авторучку.
— Ты хочешь стать карманником?
— Фокусником, мсье.
Фокусником он и стал, честное слово, причем знаменитым, и я тут вовсе ни при чем.
Да, иногда случается и так, что наши планы осуществляются, призвания реализуются, а будущее сдерживает свои обещания. Один друг приглашает меня в ресторан, утверждая, что приготовил мне сюрприз. Иду. Сюрприз неслабый. Это Реми, местный шеф-повар. Метр восемьдесят роста, белый поварской колпак — впечатляет! Сначала я его не узнаю, но он освежает мою память, выложив на стол сочинение, написанное им и исправленное мной двадцать пять лет тому назад.
