Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891
В домашней моей жизни пока, слава Богу, нет особых перемен. Лизавета Павловна все та же. Ни то ни се — не совсем помешанная, но и не в разуме; все так же часто на всех сердится, жалуется на здешнюю скуку и просится в Крым, а я все так же в этом ей отказываю, не только по неимению лишних денег, но и потому, что ее невозможно одну так далеко пустить. Варя беременна пятый уже раз; двое детей у нее умерло, двое растут — это будет пятый. Ей уже 26-й год; она стала очень ровна характером, хозяйничает, и мне она великая поддержка, даже и как истинный друг, и умный собеседник. Боюсь только, не готовит ли Бог нам с ней нежданного прежде и негаданного испытания. Александр наш совсем испортился! Этот еще недавно столь примерный юноша вот уже второй год дурачится донельзя. Пьет и дела не делает. Прошлым августом (1890 г.) он поступил по моей рекомендации в урядники, жалованья 35 р(ублей) с(еребром), я дал ему лошадь и револьвер; прекрасно. Жена и дети на моем попечении. Только бы служить. Он сначала и взялся; как самого видного из урядников и лихого, ловкого наездника его сейчас же назначили встречать губернатора, и он так все хорошо делал, что предводитель и мне, и ему самому выразил восхищение свое. А теперь у него по месяцам лежат бумаги от станового на столе, а он пьет и пропадает с какими-то мерзавцами! Его не прогоняют только через меня, и на днях становой (большой почитатель моих книг) приезжал ко мне опять на него жаловаться. Я сказал: я ничего уже не могу сделать с человеком, который сам плачет, сам кается, сам говорит: «Не знаю, куда моя прежняя твердость делась?! Я не могу не пить и не болтаться». Становой сам его жалеет, ибо собственно «худого» за ним ничего нет, и решился еще подождать и урезонивать его. А я даже скоро 1/2 года, что почти и не вижу его, не желаю: больно и бесполезно. Святками приезжал нарочно из-под Москвы отец его — мужик честный, очень умный и суровый; мы вдвоем усовещевали его — плачет; посылали к отцу Амвросию — ну него плачет. И опять за то же. Может быть, с годами произойдет перемена, это бывает. Но пока мы с Варварой боимся, что нам предстоит скорая разлука. Если его выгоняют в отставку, здесь подходящего ему дела нет, придется вернуться к отцу, под Москву, — при родителях, которые его очень любят, авось образумится. Для него это урок полезный: с 35 р(ублей) сер(ебром) на всем готовом на бесплатную работу батраком у отца. Я тоже надеюсь на Бога; если он потребует жену и детей, то Господь в какой-нибудь просторной келье меня устроит. (С одною Лизаветой Павловной и с новыми, чужими сердцу, неизвестными слугами в большом семейном доме оставаться было бы нестерпимо.) Лизавету Павловну тоже, с Божией помощью, куда-нибудь сбудем; ей везде скучно и везде весело, смотря по минуте.
Но мне больно и страшно за бедную Варю. Привыкла к простору, к покою, к обеспеченности, старуха-мать ходит за ее детьми, старец, которому она безусловно верит, близко, моя ласка и дружба что-нибудь да значит. И хотя ее в семье мужа любят и уважают, но изба тесная, семья многолюдная, и она стала болезненна, нервна, утомилась родами. И меня оставить жаль, и Оптину, и старца, и старуху-труженицу мать придется на старости бросить и вернуть на прокорм на родину к другим сестрам, которые очень бедны и от нас рады получить помощь.
Да, голубчик мой, Константин Аркадьевич, ничто не прочно, даже и при доброй воле заинтересованных в этой прочности «сторон»! И вижу, вижу, что 1891 год мне даром не пройдет: или смерть, или какая-нибудь другая крутая перемена в жизни. Эти цифры у меня роковые: 1850 и 1851— первое и жестокое расстройство здоровья (В 20 и 21 год[898]), атеизм, горести в семье, первая болезненная и тяжелая любовь, первое знакомство с Тургеневым и первое решение быть писателем; 1860–1861— решение бросить практическую медицину, женитьба, нужда, жестокие скорби на писательском пути и первая мысль ехать на Восток консулом. Успокоилось все в 1863 году. 1870 и 1871— расстройство с Лизой и Марьей Владимировной. Искание утешения в вере, Афон и т. д. 1880–1881— первое убеждение, что Кудиново не спасти одними катковски-ми деньгами (продано в 1882 году), «Варшавский дневник» (со всеми его последствиями), возвращение Лизаветы Павловны из Крыма в совершенно ненормальном виде, цензорство, цареубийство со всеми его косвенными последствиями. Теперь в 1890–1891 году Александр начал пить и бросать дело… Посмотрим!.. (…)
Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1897. Июль. С. 422–430.
234. В. В. РОЗАНОВУ 13 апреля 1891 г., Оптина Пустынь[899]
(Христос Воскресе!)
Читаю Ваши статьи постоянно. Чрезвычайно ценю Ваши смелые и оригинальные укоры Гоголю[900]: это великое начинание. Он был очень вреден, хотя и непреднамеренно.
Но усердно молю Бога, чтобы Вы поскорее переросли Достоевского с его «гармониями», которых никогда не будет, да и не нужно.
Его монашество — сочиненное. И учение от. Зосимы[901] — ложное, и весь стиль его бесед фальшивый.
Помоги Вам Господь милосердный поскорее вникнуть в дух реально существующего монашества и проникнуться им.
Христианство личное есть, прежде всего, трансцендентный (не земной, загробный) эгоизм. Альтруизм же сам собою «приложится». «Страх Божий» (за себя, за свою вечность) есть начало премудрости религиозной.
К. Леонтьев.
Впервые опубликовано в журнале: «Русский вестник». 1903. Апрель. С. 643–644.
235. В. В. РОЗАНОВУ. 8 мая 1891 г., Оптина Пустынь
О «пороках русских» напишу я Вам в другой раз… Коротко и ясно замечу только, что пороки эти очень большие и требуют большей, чем у других народов, власти церковной и политической. То есть наибольшей меры легализованного внешнего насилия и внутреннего действия страха согрешить. А куда нам «любовь»! Народ же, выносящий и страх Божий, и насилие, есть народ будущего ввиду общего безначалия… Ясно? Если не ясно, еще потом объясню. (…)
Если женатый и если задумаете в Оптину приехать, то не берите с собой на 1-й раз супругу Вашу, какая бы она прекрасная женщина ни была. Знаю по прежнему опыту, как полезно в хорошем монастыре пожить неделю, месяц одному и как отвлекают именно близкие люди, приехавшие с нами, наше внимание от тех впечатлении и дум, которых влияние так дорого. Позднее — другое дело.
Хотя в статье Вашей о «Великом Инквизиторе» многое множество прекрасного и верного, и сама по себе «Легенда» есть прекрасная фантазия, но все-таки и оттенки самого Достоевского в его взглядах на католицизм и вообще на христианство ошибочны, ложны и туманны; да и Вам дай Бог от его нездорового и подавляющего влияния поскорей освободиться![902]
Слишком сложно, туманно и к жизни неприложимо.
В Оптиной «Братьев Карамазовых» правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить его заставил совершенно не то, что он говорит, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается. У от. Амвросия прежде всего строго церковная мистика и уже потом — прикладная мораль. У от. Зосимы (устами которого говорит сам Федор Михайлович!) прежде всего мораль, «любовь», «любовь» и т. д., ну, и мистика очень слаба.
Не верьте ему, когда он хвалится, что знает монашество; он знает хорошо только свою проповедь любви — и больше ничего.
Он в Оптиной пробыл дня два-три всего!..
«Любовь» же (или, проще и яснее, доброту, милосердие, справедливость) надо проповедовать, ибо ее мало у людей и она легко гаснет у них, но не должно пророчить ее воцарение на земле. Это психологически, реально невозможно и теологически непозволительно, ибо давно осуждено Церковью как своего рода ересь (хилиазм, т. е. 1000-летнее царство Христа на земле перед концом света). Смотри «Богословие» Макария[903], т. V, стр. 225, изд. 1853 г.
Впервые опубликовано в журнале: «Русский вестник». 1903. Апрель. С. 644–652.
236. К. А. ГУБАСТОВУ. 14 мая 1891 г., Оптина Пустынь
(…) Тотчас после 15-го августа я по благословению старца и прямо по совету его вынужден покинуть Оптину и переселиться навсегда на Троице-Сергиевский посад… Неприятностей, слава Богу, с людьми никаких не случилось, все мирно и прекрасно, но вышла такая совокупность внутренних моих условий, при которых от. Амвросий находит более правильным жить у Троицы — и больше ничего. Покидаю старца, прекрасную усадьбу мою и оптинских монахов, с которыми так свыкся, с сожалением, конечно, но бодро, ибо верю, что Богу, по Его милостивому (ко мне, грешному,) смотрению, так угодно. Троица — после Оптиной единственное место в России, где мне теперь не противно жить… Городок вроде уездного, монахи и хороший воздух, и тут и там есть друзья. Главные черты сходны. Там подороже через кой-что, но не слишком, но зато я намерен уже окончательно (все, конечно, не без ведома старца) разделиться с женой и Варей, жить особо и их держать особо. А это значительно уменьшает некоторые расходы (как уже показал опыт) и суживает весьма благотворно для духа круг моих забот. (Ибо Варя, как ни мила характером, но в хозяйстве заменить Марью Владимировну не может; та действительно заставляла меня забывать, что есть такая вещь на свете, которая называется «хозяйством», я верил в сердце, что она не меньше моего все, что нужно для порядка и для моего спокойствия, заметит и вспомнит, а бедная Варя не в силах до этого дойти, она может только денежное дело и «харчи» в порядке держать.) А то, как Вы знаете, хозяйственное спокойствие или, вернее, беззаботность эта при Марье Владимировне покупалась с нравственной стороны такой дорогой ценой, что не только убежденному, но и никакому порядочному и не совсем уже бесхарактерному человеку нельзя было жертвовать до такой степени миром души и морально — чему-то второстепенному — порядку в доме. Лучше уж было, конечно, на себя взять это, чем нести духовное бремя почти ежедневного греха злобы и с той, и с другой стороны. Впрочем, все это не к делу. Это я увлекся некстати в сторону. Неосторожность! Ибо я тогда только могу вполне спокойно относиться к воспоминаниям об этой несчастной женщине, когда забываю о ней. Иначе… Что делать… Homo sum![904] Не спешите строго судить. Ошибетесь! (…)
