Александр Лавров - От Кибирова до Пушкина
Эта поэтическая живопись, «фламандской школы пестрый сор», по позднейшему пушкинскому определению, получила резкое осуждение в современной поэту критике. «Экс-студент Никодим Надоумко», под маской которого выступал в печати Н. И. Надеждин, резонерствовал:
Светлый Божий мир сотворен не для того, чтобы мы им брезговали и ругались, а для того, чтобы им любоваться и наслаждаться! Вам не запрещается, конечно, и оттенять ваши эскизы, по примеру великой первохудожницы — Природы; но не забывайте, однако, что изящество картин составляется из светло-тени, а не из одной только тени мутной и грязной! Так точно и поступали все великие поэты-художники!., все великие классики и, если угодно, романтики!..[1143]
По поводу же «фламандского» эпизода в «Графе Нулине» критик предавался форсированной иронии:
Но превосходнейшее chef-d’oeuvre сей прелестной галереи есть панорама сельской или, лучше, дворовой природы, раскинутая магическим ковром пред глазами Натальи Павловны, героини повести <…> Здесь изображена Природа во всей наготе своей — a la antique. Жаль только, что сия мастерская картина не совсем дописана. Неужели в широкой раме черного барского двора не уместились бы две-три хавроньи, кои, разметавшись по-султански на пышных диванах топучей грязи, в блаженном самодовольствии и совершенно эпикурейской беззаботности о всем окружающем их, могли бы даже сообщить нечто занимательное изображенному зрелищу?.. Почему поэт, представляя бабу, идущую развешивать белье через грязный двор, уклонился несколько от верности, позабыв изобразить, как она, со всем деревенским жеманством, приподымала выстроченный подол своей пестрой понявы,
Чтобы ей воскрилий
Не омочить усыпленною грязного моря волною?..[1144]
Утрируя описательные мотивы Пушкина, Надеждин едва ли был прав, видя в них факт разрыва с эстетическими вкусами романтиков. В этой концентрации прозаизмов обнаруживало себя все то же романтическое преодоление классической эстетической нормы, классического канона «благородной простоты и спокойного величия», если вспомнить один из девизов классицизма в чеканной формулировке И.-И. Винкельмана, которое в «южных поэмах» выступало в ином виде — в форме поэтизирования экзотической природы и экзотической этнографии, а также и в углублениях в противоречивую и парадоксальную психологию такого неклассического антропологического типа, как романтический индивидуалист.
Поэтическое освоение и даже своего рода поэтическая каталогизация культурно-бытовых реалий современности в «Графе Нулине» составляет не просто компонент поэтики — этот компонент акцентирован, в отдельных местах избыточен и демонстративен.
Сказать ли вам, кто он таков?
Граф Нулин из чужих краев,
Где промотал он в вихре моды
Свои грядущие доходы.
Себя казать, как чудный зверь,
В Петрополь едет он теперь
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков a jour,
С ужасной книжкою Гизота,
С тетрадью злых карикатур,
С романом новым Вальтер-Скотта,
С bons-mots парижского двора,
С последней песней Беранжера,
С мотивами Россини, Пера,
Et cetera, et cetera.
Достаточно взглянуть на описание багажа пушкинского героя, чтобы оценить принципиальность вещных рядов в поэтике «Графа Нулина». В этих перечнях — а сам прием назывных перечислений не был чужд поэтическому синтаксису Пушкина и в данном случае близко подходил к эффекту комического нагромождения — упомянуты наиболее необходимые предметы из гардероба щеголей. Периодическая печать середины 1820-х годов наполняет эти перечни конкретизирующим содержанием, подтверждая вместе с тем их историческую достоверность. Приведем ряд модных журнальных корреспонденций 1825 года (выделяя курсивом слова, соответствующие пушкинским).
«Фиолетовый фрак с бархатным воротником, бархатный жилет цветом à la Valliere с золотыми цветочками, еще жилет из белого пике, панталоны из черного казимира, чулки со стрелками, башмаки с золотыми пряжками, бриллиантовая булавка на галстухе, сложенном маленькими складками, — вот как должен быть одет по-модному мужчина, который делает визиты в новый год!»[1145] — «Щеголи носят три жилета вдруг: один черный бархатный, на нем красный, наконец, сверх обоих — суконный или казимировый черного цвета»[1146]. — «В большом наряде щеголи носят жилеты из материи провивной золотом или серебром»[1147]. — «Мужские шляпы имеют низкие тульи, сжатые кверху и широкие книзу, поля широкие»[1148]. — «Веера в страшной моде: обыкновенно дамы носят их за поясом»[1149]. — «Вееры делаются ныне не из бумаги, а из тончайшей кожи; верхняя часть ручки имеет вид лопатки»[1150]. — «С подзорной трубкой или лорнетом можно расстаться в спектакле, положив на перилы ложи, но даме не позволено ни на минуту покинуть своего веера»[1151]. — «Модный плащ, если щеголь едет в <…> фаэтоне, должен быть так обширен, чтобы занял весь экипаж и воротники его висели назади. Такие плащи подбивают бархатом синим…»[1152]. — «Для застегивания плоских узлов в утренних галстуках щеголи носят булавки, на которых изображена из финифти горлица на миртовой ветке»[1153]. — «Щеголи разделились на три партии в рассуждении булавок, которыми закалывают галстух: одни носят булавки с совой, другие с самыми крошечными цветочками, сделанными из крашеного батиста, но третья и многочисленнейшая партия предпочла булавки à la Jocko, с изображением обезьяны»[1154]. — «Рукава сюртука или фрака должны быть так расположены, чтобы видны были немного рукава рубашки, застегнутые запонками с брильянтом»[1155]. — «Щеголи носят поутру шейные платки с черными и красными полосами»[1156]. — «Щеголи по утрам повязывают шею кисейною косынкою, голубою, цвета желтой серы и лиловою, с крапинками черными, голубыми или зелеными»[1157]. — «В спектакле было много щегольских нарядов <…> Многие щеголи в коротком нижнем платье и парижских чулках, чрезвычайно редких, с прозрачными стрелками…»[1158].
Героиня поэмы, Наталья Павловна, завидев сломавшуюся коляску графа Нулина, «спешит // Взбить пышный локон, шаль накинуть»; это также встречает документальные подтверждения в источниках эпохи. Шаль, появившаяся в модном женском гардеробе в самом начале XIX века, не выходила из моды вплоть до середины столетия. Достоверное свидетельство о распространении шалей находится в письме жившей в России в 1803–1808 годах ирландской путешественницы Марты Вильмот к матери от 20 декабря 1803 года: «Все носят шали, они в большой моде, и чем их больше, тем больше вас уважают. У меня — шесть. Нужно сказать, мода эта чрезвычайно удобна. Шали бывают огромными (даже в три человеческих роста), один конец ее обертывается вокруг руки, другой — спускается до земли»[1159]. В 1825 году журнал «Московский телеграф», рекомендаций которого по части моды придерживалась героиня пушкинской поэмы (см. ст. 165: «Мы получаем Телеграф»), по-прежнему советовал своим читательницам носить шали: «Кашемирские шали, квадратные и шарфообразные, в большой моде. Цвет сих последних белый или пестрый; но края всегда бывают превосходнейшей работы, цветов различных, и на краях тканый борт, который дает цену всей шали, смотря по изяществу работы. Такая шаль видом походит на шелковую, но легче, и делается из драгоценной шерсти тибетских коз. <…> Шелковые шахматные шали (с разноцветными квадратами, как на шахматной доске) в моде для утренних прогулок в экипажах. Вид их странен от того, что квадраты очень велики»[1160].
В том же эпизоде поэмы, в котором граф Нулин оценивает наряд Натальи Павловны, между героями происходит красноречивый разговор:
«Как тальи носят?» — Очень низко,
Почти до… вот по этих пор.
Позвольте видеть ваш убор…
Так… рюши, банты… здесь узор…
Все это к моде очень близко. —
«Мы получаем Телеграф».
Разговор этот и в своей комической «запинке» содержит типические черты пушкинского времени, быта и культуры пушкинской поры. Снижение линии талии изменило силуэт женского костюма именно в первой половине 1820-х годов. Сравнительно с поясами под грудью, распространившимися после Французской революции как черта ее эстетического уклона к античным формам, низкая талия выглядела как довольно значительная новация в одежде, воспринималась в свете романтического перехода от условности к естественности.
