Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
Полиция не поверила ему и в просьбе отказала. В своём заключении по поводу его просьбы полиция сослалась на то, что в настоящее время Даниил Кашкаров, состоящий под негласным надзором полиции, представляется личностью весьма сомнительной политической благонадёжности, о чём говорит то, что он продолжает дружить и общаться с лицами, находящимися под негласным надзором.
Алексею Леонидовичу Фовицкому повезло больше. Правда, и вина его перед законом была меньше. Состояла она в том, что он был знаком с проходившим по делу о «студенческой группе политических агитаторов» дворянином Василием Григорьевичем Кантакузеном-Немцем.
Когда ректор Московского университета запросил полицию о его политической благонадёжности в связи с тем, что по окончании им курса предполагалось оставить его при университете для подготовки к профессорскому званию по кафедре русской словесности и языка, то сначала последовал ответ, что «ввиду имеющихся о нём неблагоприятных в политическом отношении сведений, оставление его при университете представлялось бы нежелательным». Однако вышестоящая инстанция удовлетворила просьбу ректора и дала о Фовицком положительный отзыв.
Повезло Фовицкому, а скольким молодым и способным людям была испорчена жизнь, закрыта дорога к достойной и полезной работе, к карьере! Что оставалось им делать? Идти в писари, в стукачи, доказывая свою лояльность существующей власти доносами на товарищей и знакомых? Власть, борясь с крамолой, сама вербовала молодёжь в стан революционеров и уничтожала духовный потенциал нации.
Дорога к высшему образованию в России была закрыта не только крамольникам, но и женщинам. Слова «студентка» вообще не существовало. Были слова «курсистка» да «институтка». Высшие женские курсы в столицах стали открываться в 70-е годы XIX века.
Слушательницы курсов носили стриженые волосы, блузы и юбки с обязательным кожаным поясным ремнём. Некоторые из них даже курили, а наиболее активные любили произносить перед своими подругами зажигательные речи, заменив кафедру столом в актовом зале. Всё это не могло не раздражать обывателей. Многие из них, в особенности после потрясений, вызванных событиями 1905 года, в поступках курсисток видели только плохое. Даже их участие в качестве сестёр милосердия и фельдшериц в войне с Турцией 1877–1878 годов расценивалось как антироссийская демонстрация: дескать, они помогают угнетённым болгарам против турок, как революционеры своему народу против царя и его правительства. Кроме того, обывателей раздражало, как сказал один из уважаемых членов общества, «постоянно критическое, нередко трудно уловимое цензурой, порицание внутренних наших распорядков, замаскированное каждый раз сдержанным сравнением их с западными формами, которым приписывается культурное значение и всё необходимое для полного государственного и народного блага».
Издали многое кажется нам лучше, чем оно есть на самом деле. Однако не стоит, исходя из этого, относиться к чужому и далёкому с предубеждением. Кое-чему не грех и поучиться.
Глава десятая
ЖИЗНЬ ЖЕНЩИН
Любимые и бесправные. — Проститутки. — Купчихи и гадалки. — Моды
Знакомясь с системой полицейского надзора в России до революции, невольно думаешь о том, что вся она сохранилась и при советской власти, которая, не убавив в ней жестокость хама, прибавила нетерпимость борца.
Впрочем, в поведении полиции по отношению к студенчеству были светлые промежутки, когда власти пытались заигрывать с молодёжью и даже делали такие телодвижения, которые можно было принять за либеральные. Однажды известный своим либерализмом министр внутренних дел Лорис-Меликов посетил Институт гражданских инженеров после приёмных экзаменов. Узнав о том, что из-за недостатка помещений в институт принята только половина желающих, он произнёс фразу, ставшую знаменитой: «Раздвинуть стены и принять всех». После убийства Александра II Лорис-Меликов со своего поста был снят. «Общество» поняло, что либеральные заигрывания с молодёжью ни к чему хорошему не приводят. Обыватели тогда с особым рвением запели: «Боже, царя храни». Всем материально обеспеченным людям хотелось уйти от революций и убийств, жить в своём благополучном мире. Здесь так же, как и прежде, при встрече звучали обычные фразы: «Здравствуйте! Моё почтение, как ваше здоровье? — Слава богу, благодарю вас, что нового?» — и кто-то кому-то сообщал о том, что буквально вчера в «Славянском базаре» видел маркиза Гонзаго-Мышковского (графа Велепольского), что маркиз по-прежнему отличается высоким ростом и величавой осанкой и хоть уже не молод, но выглядит ещё мощным и красивым и т. д. Здесь по-прежнему устраивали балы по поводу тезоименитства августейших особ и рауты в пользу пострадавших от неурожая. На один из таких раутов у министра внутренних дел Горемыкина в 1898 году собрались супруга французского посла графиня де Монтебелло, германский посол князь Радолин, испанский посол граф Виллагонзало, итальянский — граф Морра ди Лавриано, товарищ министра внутренних дел Икскуль фон Гильдебрандт, помощник шефа жандармов Пантелеев, туркестанский генерал-губернатор Духовской и другие высокие и не очень гости. Сама хозяйка, жена министра Александра Ивановна, встречала гостей на лестнице. После роскошного ужина вниманию присутствующих был предложен концерт, на котором Фигнер спел романсы «У врат святой обители», «Не искушай меня без нужды», Вержболович[50] сыграл что-то осеннее на своей виолончели. Ждали Савину[51], но она не приехала. Оказалось, что по дороге её карета опрокинулась, артистка сильно испугалась и ей стало не до выступления.
Неплохо встречал своих гостей и городской голова Алексеев. Он, может быть, не устраивал таких концертов, как Горемыкины, зато у него пели цыганский и венгерский хоры, а также русский хор знаменитой в то время Анны Захаровны Ивановой, да и угощение было, как тогда говорили, «на ять». На большой веранде Сокольнического круга столы были убраны цветами, фруктами, конфетами. Посередине веранды стоял длинный стол, на котором расположились блюда с тушами сёмги, лососины, балыков, белорыбицы, с окороками, ветчиной, разными колбасами. На концах стола находились кадки с паюсной и зернистой икрой. Лакеи ложками накладывали эту икру всем желающим на тарелки. Постоянно подносились блюда с горячими пирожками, источавшими очаровательный, сдобный вкус.
Между рыбными и мясными закусками располагались сковороды с говяжьими мозгами, почками в шипящем горячем масле. Середина же стола была уставлена батареями бутылок с водками и крепкими винами, а хозяин обходил гостей и, угощая, говорил, посмеиваясь, мужчинам: «Явились дамы, предупреждаю: докторами они внимательно освидетельствованы, можно быть не особенно осторожным!»
Циничное угощение! В конце XIX века женщина всё ещё продолжала оставаться этаким десертом. Общество никак не могло осмелиться пойти на радикальное решение женского вопроса, мешали традиционные патриархальные привычки и представления. Наверху понимали, что устранение хотя бы одной подпорки, поддерживающей старое, обветшалое здание, грозит ему крушением, и старались традиции сохранить, тем более что на стороне их всегда стояла православная церковь. Традиции, в частности, ограничивали круг лиц, вступающих в брак, что делало иногда несчастными любящих друг друга людей. Так, например, препятствием для вступления в брак служило «духовное родство» между крёстными, то есть мужчиной и женщиной, участвовавшими в крещении младенца и ставшими ему крёстными отцом и матерью. Не зря в России говорили: «Что мне с ним (или с ней), детей крестить?» Считая такие отношения родственными, закон также не позволял человеку жениться на дочери крёстного отца, своей «крёстной сестре». Согласно существовавшим тогда порядкам, вдовец не мог жениться на сестре покойной жены и на сестре человека, женатого на его сестре.
И хотя существовали женские гимназии, но в университеты девушек не принимали. Государство, в лице полиции, постоянно получало от той или иной женщины жалобы на буйство мужа, на его безнравственное поведение, на оскорбления с его стороны, а также рассматривало просьбы о том, чтобы обязать мужа выдать ей самостоятельный «вид на жительство» для того, чтобы стать независимой. Бывало, женщина просила заставить мужа вернуться домой и даже выслать из города любовницу мужа, однако удовлетворяло эти просьбы и жалобы государство крайне редко. Придерживаясь той линии, что хозяином в доме является мужчина, государственный учреждения на него, как правило, и возлагали решение семейных проблем.
Да, трудно было женщине найти защиту от семейных обид. Примером этого может служить история, произошедшая в Москве в 80-х годах XIX столетия с солдатской дочерью Зинаидой Морозовой (по мужу Пшенниковой). В жалобе на имя московского генерал-губернатора Долгорукова она писала: «…Отец мой отставной рядовой… по случаю бедного состояния, по достижении мною совершеннолетия (брачный возраст для женщин наступал в 16 лет. — Г. А), выдал меня в 1881 году в замужество, вопреки моего желания, за крестьянина Якова Пшенникова. Прожив несколько месяцев, муж мой, будучи подвержен подлости и глупости и по наущению свёкра, свекрови и снохи, стал делать мне обиды и разные притеснения… так как я не могла за такое малое время привыкнуть к крестьянским работам, поскольку ранее вступления в замужество занималась портным мастерством… Обиды перешли в жестокие побои и истязания. Я вынуждена была украдкою освободиться от оных и искать пристанища у моей матери… Муж подал прошение о высылке меня посредством сотских, как не имеющую вида на жительство, для совместного с ним жительства. Полицмейстер уезда отослал меня в тёмную арестантскую камеру, где я просидела всю ночь, а на следующий день со старостою была препровождена к мужу… и в тот же час мне были нанесены разные ругательства и обиды с неприличными словами… Я вновь вернулась к матери. Муж грозится меня изуродовать… Прошу выдать мне отдельный от мужа вид на жительство (по-нашему, паспорт) и этим заставить молить Бога о благоденствии и здравии вашего сиятельства. 14 дня 1883 года».
