Вирджилио Боккарди - Вивальди
Однако близко знавшим его людям было не совсем понятно: что же сильнее притягивало юного Антонио — музыка или служение церкви? Чему он полностью отдавался душой? Сейчас невозможно на это дать определённый ответ. Ясно лишь одно: при его слабом здоровье такая двойная нагрузка давалась ему с трудом. Его интересовали занятия по теологии в Сан-Джеминьяно и так называемые уроки «совести», на которых затрагивались вопросы морали, заставлявшие его глубоко задумываться над ними. Но едва кончались занятия, как он торопился домой, уединялся в своей каморке и записывал в нотную тетрадь переполнявшие его звуки, забывая обо всём на свете и о полученных знаниях на уроках. Музыка заполняла его, и он целиком пребывал в её власти.
18 сентября 1700 года Антонио был возведен в чин дьякона и переведён на службу в Сан-Джованни ин Олео. Но его продвижение по иерархической лестнице шло крайне медленно. Прошло почти полтора года, прежде чем ему присвоили это звание, что и явилось причиной сетований дона Лоренцо:
— Вы только посмотрите, сын аптекаря почти священник, а он ведь ровесник вашего Антонио!
И всё же ворчливый прелат отлично знал, что в отличие от своих сверстников юный Вивальди питал глубокую страсть к музыке, которая ему так пригодится в его будущей пасторской деятельности. Он и теперь был лучшим учеником по предмету григорианское пение, а его ненасытное любопытство ко всему новому, что появлялось в музыке, не могло не поражать окружающих. В Венеции было немало священников-музыкантов. Например, дон Пьетро Скарпари, служивший в той же церкви Сан-Джованни ин Олео. Он считался добрым пастырем, умеющим сочетать небесное и земное. Антонио внимательно к нему приглядывался и вбирал в себя всё то, что могло ему пригодиться для первой в жизни самостоятельной мессы. Ещё немного усилий, и он придёт к заветной цели, лишь бы астма оставила его в покое и не отнимала силы. Однако после очередной службы он всё чаще уносился в мыслях к театру, который оставил неизгладимое впечатление, и, словно испугавшись своих греховных мыслей о мирском, скорее брался за молитвенник.
В дни карнавала Антонио как-то вернулся ранее обычного со службы. Заметив удручённый вид сына, Камилла налила ему кофе и потребовала рассказать подробно, что стряслось. Оказывается, во время проповеди настоятеля о греховности нравов в дни карнавальных празднеств в церковь ворвались шестеро молодых людей в масках и, несмотря на гневные возгласы прихожан, устроили дебош, вступив в перепалку с самим проповедником.
— Да как же они посмели так вести себя в храме? — возмутилась Камилла, слушая рассказ сына. — Богохульников следует привлечь к ответу!
Как пояснил Антонио, подоспевшие стражи порядка силком выдворили дебоширов из церкви. Однако теперь придётся вновь освящать осквернённый храм, а потому его возведение в сан отодвигалось на неопределённое время. Камилла была в отчаянии. Рушились её надежды поскорее увидеть своего первенца в сутане священника.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Утром в субботу 23 марта 1703 года лавка цирюльника оставалась закрытой. На площади у фонтана, где был выставлен длинный стол с яствами и напитками под присмотром ризничего Феличе, толпились люди. Радуясь погожему деньку, собравшиеся терпеливо ждали появления Антонио, а вернее дона Антонио, который наконец-то должен быть возведён в сан священника самим патриархом в церкви Сан-Пьетро ин Кастелло в присутствии сенаторов, местной знати и всего венецианского духовенства.
Церемония возведения в сан затянулась. Кроме Антонио, ещё десять будущих прелатов ожидали своей очереди. После крестного хода вокруг церкви и торжественной мессы прозвучал традиционный салют из береговых пушек. При виде всего этого великолепия Камилла, присутствовавшая с мужем и детьми на церемонии, прижала к себе дочь Чечилию и расплакалась. То были слёзы радости и гордости за своего первенца.
Не успели колокола пробить полдень, как на площади Брагора появилась процессия во главе с ликующим Джован Баттистой и главным виновником торжества доном Антонио, облаченным в новую сутану. Тут были дон Лоренцо, родственники по линии Вивальди и Каликкьо. Не обошлось, конечно, и без кумы Маргариты, принимавшей всех появившихся на свет рыжих Вивальди, и благоверного её Филиппето на сей раз без carega da parto за плечами. Пока Феличе по команде цирюльника разливал игристое вино по бокалам и предлагал собравшимся на площади сладости, хор сирот девочек из приюта Мендиканти запел псалом, сочинённый по такому случаю Джован Баттистой. В ходе начавшегося веселья незаметно исчез виновник торжества. Кто-то полагал, что он зашёл помолиться в церковь, другие же видели, как дон Антонио, уставший от всего пережитого, тихо скрылся за дверью дома.
— На нём лица не было, настолько устал бедняжка, — объясняла собравшимся кума Маргарита.
Что и говорить, Антонио пришлось изрядно поволноваться в столь ответственный для него день, а уж крепким здоровьем он никогда не отличался. Прошло какое-то время. и под радостные возгласы собравшихся на пороге появился дон Антонио со скрипкой в руках. Поднявшись на ступеньки фонтана, он заиграл allegro из своей скрипичной сонаты, которая часто раздавалась из окна его комнаты. Сына решил поддержать Джован Баттиста. Он устремился в цирюльню, где у него под рукой всегда был свой инструмент. Вскоре вся площадь наполнилась звуками скрипичного дуэта, прерываемого дружными аплодисментами собравшихся. Чтобы подзадорить молодёжь, отец с сыном заиграли весёлую мелодию модной тогда песенки «Милая рожица». Парни и девушки закружились в танце. Не отставали и взрослые, пустившиеся в пляс. Белое шипучее вскоре иссякло, и тогда под шумок кто-то выкатил на площадь бочонок мальвазии. Ближе к закату многие еле держались на ногах. От обильного возлияния языки стали заплетаться, и в общем гвалте трудно было что-либо разобрать. Но всех сумела перекричать раскрасневшаяся от пляски подвыпившая зеленщица Кате:
— Да здравствует наш рыжий попик!
Над площадью раздалось громогласное «ура!», а ризничий Феличе ударил в колокол, оповещая прихожан об окончании веселья и начале вечерней службы. Бледный от усталости Антонио поспешил уединиться в своей каморке, так как поутру его ждало новое, более серьёзное испытание.
На следующий день, как по уговору, округа принарядилась. Окна домов украсились разноцветными полотнищами, коврами и букетами цветов, а с балконов дворцов патрициев Гритти и Содерини свешивались дорогие шпалеры и златотканые камковые ткани.
Ровно в девять ризничий Феличе и трое подручных звонарей ударили в колокола. Приходский священник приказал им, чтобы перезвон был весёлым, как на Пасху. Перед домом Вивальди выстроилась небольшая группа родных, знакомых, среди них дон Лоренцо с двумя служками, органист Джованни, настоятели соседних приходов и многие участники вчерашнего праздничного застолья. Не было зеленщицы Кате, которая хватила лишку и которой ночью стало худо.
Как только на пороге появился в сопровождении родителей смущенный дон Антонио, кто-то вручил ему большой деревянный крест и вся процессия с хоругвями над головами двинулась в сторону церкви Сан-Джованни ин Олео. Крест был тяжёлый, и узкоплечий рыжий священник с трудом удерживал его в руках, отмеряя шаги к храму, где ему надлежало отслужить свою первую в жизни мессу. Неизменная толпа зевак, сбежавшихся с соседних улиц, весело приветствовала молодого прелата, согнувшегося под тяжестью креста.
Небольшая церковь была полна народу. В первом ряду восседали преисполненная гордости за сына Камилла с мужем, дядя Агостино со взрослыми сыновьями, их жёнами и детьми, Антонио Казара и другие родственники. Справа от алтаря расположился хор певчих из собора Сан-Марко, приглашённый Джован Баттистой по случаю такого события. После каждения из ризницы вышел немного смущённый таким наплывом народа дон Антонио, облачённый в новую златотканую ризу, пошитую мастерицами-золотошвеями здешнего прихода. Хор запел торжественные псалмы Габриэли и Легренци. Служба длилась дольше обычного, и когда под конец дон Антонио произнёс слабеющим от волнения голосом Ite Messa est, если бы не стоявший рядом настоятель, который успел вовремя поддержать его, рыжий священник упал бы у алтаря. Лицо его вдруг побелело, как у мертвеца, и он стал задыхаться, ловя ртом воздух. Первой на помощь бросилась Камилла, заметившая, что сыну худо. Теряющего сознание дона Антонио отвели в ризницу и уложили на скамейку. Джован Баттиста расстегнул сыну ворот и стягивающую грудь тяжёлую ризу, а затем протер ему виски и дал понюхать мелиссовой воды, которую постоянно держал при себе в серебряном пузырьке. Постепенно дыхание стало восстанавливаться, и дон Антонио пришёл в себя, но вернуться на амвон для заключительной проповеди сил у него уже не было.
