Маргарита Павлова - Неизданный Федор Сологуб
Вы спрашиваете о Сологубе? О нем я мог бы рассказать значительно больше, потому что последние три-четыре года встречался с ним очень часто и много беседовал. Не знаю, каким Ф<едор> К<узьмич> был раньше, насколько он в жизни оправдывал свою литературную репутацию «злого» поэта, но я видел его всегда удивительно мирным, благостным (не могу подобрать другого слова). От старого осталось, пожалуй, умение остро вставить ироническое замечание именно там, где его меньше всего ожидаешь.
Внешний облик его был удивителен. Голый, крепкий, как слоновая кость, череп был опушен серебряным, сквозным венчиком. Мне Сологуб напоминал всегда Овидия в снегах. Да таким он и был в обставшей его литературной среде — все время вспоминал Рим и уже не надеялся на милосердие Августа. Примиренность с жизнью все время чувствовалась в его словах. Жил он очень одиноко, в Царском, или на Ждановке, любил чужих детей и переводил Шевченку и Мистраля[836]. Болел долго, тяжело. За два дня до смерти по его просьбе подвели старика к камину, и он сам сжег свои письма, дневники, ненапечатанный роман последних лет. Но на стихи не посягнул. Сказал: «На это рука не подымается». Смерть Сологуба не была неожиданностью, но все же она взволновала и задела многих, быть может, потому, что с уходом этого человека как-то ясно почувствовалось, что уже больше нет символизма, эпохи — что бы теперь о ней ни говорили — яркой, исключительной, обогатившей два десятилетия.
Тело Ф<едора> К<узьмича> перенесли в Союз Писателей — на Фонтанку, и там оно стояло сутки[837]. Приходило много народу — прощаться. Петров-Водкин зарисовал Ф<едора> К<узьмича> в гробу. Пели «Реквием» Моцарта. При выносе были речи. Говорил Замятин (от Союза Писателей), Вл<адимир> Кириллов (от Всесоюзной Федерации Писателей) и проф. Модзалевский (от Академии Наук). Речи были краткими, «человеческими» (т. е. о человеке), и академизма было в них мало. Газеты откликнулись очень сдержанно, но с большим уважением — за исключением одного, вовсе незначительного случая[838]. Впрочем, Вы все это, вероятно, уже прочли сами.
В газетах читаю все время о капризах крымской погоды. Думаю в эти минуты о Вас, о Вашем зимнем затворничестве, о сердитом море. Неужели трясет до сих пор?[839] Всем нам хотелось бы ощущать Коктебель как место покоя, отдыха, творческой думы в этом неверном, неустойчивом мире — и вот, оказывается, это теперь уже невозможно. «Покоя нет, покой нам только снится»[840]. Но что бы мы стали делать без таких снов? Напишите, удается ли вам с Мар<ией> Степ<ановной>[841] выехать в Кисловодск. Быть может. Вы уже там, и письмо мое найдет Вас с большим опозданием? Очень хочется Ваших стихов. Жду их. Самому мне не пишется. Много времени и сил уходит на лекции, на журнальную работу. Уже начинаю уставать от зимы. Хочется скорее весны и юга. Часто думаю о Вас, крепко Вас обнимаю, дорогой Максимилиан Александрович! Пишите мне, когда захочется и найдете время. Ваше письмо было для меня событием радостным.
Вс. Рождественский Ленинград, Рузовская 2 кв. 6.Неизвестная рецензия на книгу Ф. Сологуба «Свирель»
В 1922 г. в шестой книжке журнала «Печать и революция» Брюсов подверг уничтожающей критике новый сборник стихов Ф. Сологуба «Свирель. Русские бержереты». «Скучные стихи», «злополучный замысел», «подделки под старинные подделки» — таков далеко не полный перечень обвинений в адрес «большого» (тем не менее!) «мастера»[842].
До сих пор оставалась неизвестной другая, прямо противоположная по оценке рецензия. Она предназначалась для собранного, но неосуществившегося журнала «Ирида» и сохранилась в архиве библиографа и историка литературы Александра Григорьевича Фомина (1887–1939)[843].
Автором рецензии, укрывшимся под инициалами «Г.Н.», была, согласно атрибутивной помете А. Г. Фомина, Галина Всеволодовна Никольская. Сведения о ней крайне скудны. Г. В. Никольская родилась в 1897 г. в Туле. В 1917 г. служила в Российской Книжной палате (где участвовала в забастовке против Октябрьского переворота), позднее — в Институте книговедения (здесь под ее руководством была осуществлена большая библиографическая работа «Ленин и о Ленине» — список публикаций за 1924 г.), Институте речевой культуры, затем (до смерти в 1942 блокадном году) — в рукописном отделе ГПБ.
Список ее опубликованных работ невелик: обзорная статья «Русские писатели о Достоевском» в однодневной газете Русского библиологического общества «Достоевский» (1921. 12 ноября), публикации в «Красном архиве» («Письма А. В. Суворова». 1941. № 3; «Из дневника В. П. Гаевского». 1940. № 3; «Из переписки Н. И. Костомарова с редактором „Исторического вестника“ Шубинским». 1939. № 2) и др. В 1966 г. в рукописный отдел ГПБ поступила ее рукопись «Плеханов-литературовед в русской периодике 1923–1929 гг. (Библиографический обзор)» (1930; Л. 1–21).
Была ли своевременно не опубликованная рецензия на сологубовскую «Свирель» единственным опытом Г. В. Никольской — литературного критика, покажет время.
Вступительная заметка и публикация М. Д. Эльзона. Федор Сологуб. Свирель. (Русские бержереты). «Петрополис», 1922.На прилавках и столах книжных магазинов лежит множество маленьких, изящно изданных книжек: в них стихи, но как мало в них поэзии! Недолгий период воспевания фабричных труб, «вонзившихся в дымное небо», грохота «тяжкого молота», лязга «стальных колес» миновал, кажется, безвозвратно. Лирика широкой волной потопила и залила всю «фабрично-трубную» поэзию, но как мало в ней истинно-художественного, ценного, подлинно-лирического… Среди всего этого моря стихов, груды разноцветных, на прекрасной бумаге отпечатанных книжек с именами известными, малоизвестными и совсем неизвестными нет того, без чего стихотворение — не стихотворение: поэзии. Одним из немногих исключений, и исключением самым ярким, является книжка Ф. Сологуба «Свирель». К ней так подходит немного манерный подзаголовок: «Русские бержереты». Ф. Сологуб один из крупных (а м<ожет> б<ыть> и самый крупный) художников слова нашего времени. Те слова, которые он говорит, всегда новы, звучны, значительны. Творчество, создавшее жуткую Недотыкомку, поэзию одинокой и гордой души, и наряду с этим «Свирель», должно быть широкого размаха и большой глубины.
Нежной, немного архаичной, немного наивной, светлой буколической поэзией веет со страниц книжки Ф. Сологуба. Это — простодушные, всем издавна знакомые и издавна милые переливы пастушеской свирели, чистая и вечная поэма пастушеской любви. Мелькают классические для такой поэзии имена Лизы, Филисы, Сильвандра… Рассказывается о том, как
Весна сияла ясно,
Фиалка расцвела,
Филис легка, прекрасна
Гулять в поля пришла[844].
И о том, как близ ручья
Близко ходит пастушок,
Хочет милую дождаться[845].
Ручей, лес, луга, цветы, весна… И наивные, робкие мечтания вместе с весной:
О чем, какою,
Скажи, весна,
Душа тоскою
Упоена?
О чем мечтаю?
Скажи, весна.
В кого — не знаю
Я влюблена[846].
Есть стихотворения слабее, но есть совершенно безукоризненные, классические по форме, по красоте образов, и в то же время изящной простоте. Таковы: «Цветов благоуханье…», «Небо рдеет…», «Не знают дети…», «Солнце в тучу село…», «Не дождь алмазный выпал…»[847] и их можно перечитывать без конца, вдыхая в себя этот дивный чистый аромат, которым полны эти прелестные «русские бержереты»…
Г.Н.III
Н. Н. Шаталина
Библиотека Ф. Сологуба
Материалы к описанию
Ф. Сологуб был страстным любителем и знатоком книг, которые собирал в течение всей своей жизни. Самые общие представления о его книжном собрании содержатся в «Описании библиотеки Ф. Сологуба», составленном вскоре после смерти писателя и хранящемся в архиве Р. В. Иванова-Разумника (ИРЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 33. Л. 1–4):
Шкаф IПолка 1. Русские книги — 45, иностранные — 27.
Полка 2. Русские книги — 107; из них шахматная литература — 32, Ðîçà Ðèñêè[848] — 10; Словарь Даля[849] — 4.
Полка 3. Иностранные книги — 58.
Полка 4. Русские книги — 33; в том числе «История внешней культуры»[850] — 2.
Шкаф IIПолка 1. Сочинения и переводы Анастасии Чеботаревской — 45; кроме того, русская книга — 1; иностранные — 3.
