Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Конечно, его тоже беспокоит пропитание будущей семьи. Непостоянные гонорары — весьма неустойчивая основа для той добропорядочной, хотя и непритязательной жизни, которая ему рисуется. Издатели, правда, платят ему теперь за печатный лист больше, чем прежде, и каждое повторное издание, не требуя дополнительной работы, приносит ему опять половину гонорара (нынешние писатели получают за это полный гонорар), но зато и его расходы постоянно растут, а многочисленные светские обязанности отнимают много времени. Для Розинетты, которую он обрел во фройляйн Майер, ему в качестве материального базиса не хватает имения Миттельшпиц, о котором он мечтал в «Жизнеописании будущего». На это надеяться не приходится. Единственная возможность получать регулярный доход, если он не хочет поступить на службу (а к этой мысли он никогда больше не обращался), — получить от церкви или государства (что в протестантских странах одно и то же) пожизненную ренту, приход, доходное место, должность каноника или нечто в этом роде, то есть жалованье без обязанности работать, гонорар за почетное членство, как теперь, по сходным мотивам (с целью заинтересовать какого-нибудь значительного человека) платит, например, Академия искусств. Это можно называть — в зависимости от точки зрения — или подкупом, или содействием развитию искусств.
Подобная практика существует и в Пруссии. Но количество доходных мест ограничено. Лишь когда получающий пожизненную ренту умирает, его место может занять очередной претендент. Раздает эту милость король. И Жан-Поль — не хотелось бы говорить этого, — отрекаясь от своего имени и творчества, за три недели до свадьбы умоляет его об этом.
«Всемилостивейший король и господин, — так начинается прошение, в котором он сначала вспоминает свою нищенскую юность, чтобы затем продолжить: — Только после долгой нищеты и неудач я своими эстетическими трудами завоевал внимание небольшого, затем более широкого круга избранной публики; но поскольку цель этих трудов — поднять слабеющую веру в божество и бессмертие и во все то, что облагораживает и утешает нас, и снова отогреть охладевшую во времена эгоизма и революции любовь к человеку, поскольку эта цель была для меня важнее всяких наград и успехов моего пера, я пожертвовал ими, и временем, и здоровьем ради более высокой цели и предпочел длительный напряженный труд большим доходам. Теперь же, поскольку я вступаю в брак и мое самопожертвование не должно сказываться на других, моя совесть извинит меня за то, что я с надеждой кладу к подножию трона того, кому доводится выслушивать и одаривать счастьем столь многих, также и мое прошение о поддержке, которая с возрастом становится все более необходимой, — верноподданническое прошение о приходе».
Это столь же мало согласуется с обликом человека, который нападает в своих сочинениях на князей и феодальную систему и отказывается в Веймаре прицепить шпагу, считая это унижением своего достоинства, как и с всецело положительным образом, который он пытался воплотить в Альбано, безупречном герое «Титана». Тот, кто способен отделить автора от его творчества, мог бы сказать: это лицемерие извинительно, ведь пишет будущий супруг и отец. И разве Жан-Поль в это же самое время не вступился (правда, после многократных просьб Отто и, к сожалению, тщетно) перед Гарденбергом за гофского купца Герольда (отца Амёны, тестя Отто), чтобы избавить его от шестимесячного заключения в тюрьму за оскорбление монарха? И разве не сочинения составляют самое главное деяние сочинителя, который несет перед ними большую ответственность, чем перед своей честью? И разве творчество «княжеского слуги» Гёте не превзошло намного своим значением и воздействием творчества тех, кто ругал его слева? И не потому ли, может быть, Гёльдерлин и Бюхнер стали светочами литературы, что они рано умерли? И разве против властителей, которых писатель считает незаконными, не дозволены любые средства? Но разве, с другой стороны, любое жизненно важное решение автора не есть решение, касающееся и его творчества?
Правда, клянчить ренту — это не означает для Жан-Поля такого решения: он не получил ее. (А если бы и получил, это, безусловно, не имело бы значения для его творчества.) Не посчитавшись с его ходатаями при дворе (министром Альверслебеном, придворной дамой Каролиной фон Берг и, конечно, королевой), Фридрих Вильгельм холодно отделался от него неопределенными обещаниями. Верный государственной власти Коцебу ему милей (кто станет упрекать за это короля!), и пустой Лафонтен (чьи слащавые развлекательные романы, кстати, нравятся и королеве) тоже получает приход и строит себе перед воротами Галле роскошную виллу, где он, как рассказывает Фарнгаген, живет в таком довольстве, что становится «толстым, как бочка».
Не получив пожизненной ренты, Жан-Поль не привязан более к Пруссии. Он свободен в выборе местожительства. Оставаться в Берлине он не намерен. В письмах к друзьям он постоянно спрашивает, какой город они ему рекомендуют. Там должны быть дешевая жизнь, горы в окрестностях и хорошее пиво: темное и горькое. Выбор будущего местожительства он со всей серьезностью ставит в зависимость и от этого. Подумывая о Хальберштадте, он пишет Глейму: «Прошу Вас сообщить, можно ли по крайней мере в трех-четырех-пяти милях от Хальберштадта найти настоящее горькое пиво».
Уже в те времена пиво наряду с чистой водой было самым распространенным напитком в мелкобуржуазных кругах. Власти каждого, даже самого маленького города раздавали патенты на пивоварение не определенным лицам, а определенным фирмам и регулировали цены, которые (как на хлеб и на мясо) устанавливались по возможности низкими, чтобы не вызывать волнений среди населения. Жан-Полю пиво необходимо как стимулирующее средство для работы. Он постепенно отказался от кофе, который способствовал его неимоверной трудоспособности в молодости. Когда он работал над «Геспером», то составил для себя правила, касавшиеся не только формы и содержания глав, но и рабочей техники и морали. «14. Исправляйся!» — говорилось там; «16. Посмотри главные статьи в Словаре (Реестр собрания выписок)»; между ними находилось и не менее важное наставление, как пить кофе: «Утром 2,5–3 лота, вечером 2». Он пил его в таком количестве и такой крепости, что пьянел. Теперь он добивается того же пивом. Уже из Веймара Бёттигер сообщал: «Он пьет, когда сочиняет, много пива и вина и сидит в невероятной жаре, словно в бане»; а Каролина спустя неделю после свадьбы пишет отцу: «Из принципа и экономии этот добрый человек отвыкает от вина… пьет только пиво».
Этот добрый человек! Каролине он представляется более чем добрым, он «самый чистый, самый святой, самый божественный человек, который когда-либо жил на земле». Бывают моменты, когда она «преклоняет колени перед его душой». Это точно характеризует отношение Каролины к нему. И это нравится Жан-Полю, дает ему возможность жить с нею. Она в точности та Розинетта, которую он искал: красивая, молодая, умеет приноровиться к нему, исполнена сочувствия ко всему живому, лишена потребности самоутверждаться (то есть никак не «роскошный цветок», никакая не «Титанида») и притом достаточно образованна, чтобы уметь читать и любить его книги. Знакомясь с ним, она в почтительном волнении целует ему руку. Когда после помолвки она просит разрешения поработать для него, имея в виду, конечно, рукоделье, он предписывает ей прочитать его «Палингенесии». И чтобы достичь полного соответствия с «Предположительной биографией», он откладывает свадьбу до троицы: действительность становится отражением литературного произведения, его собственного произведения.
А до тех пор он наслаждается (одновременно с напряженной работой над последними томами «Титана» и первым томом «Озорных лет») шумной жизнью большого города, спешит, «веселый, любящий и любимый, от одного чайного стола к другому», в оперу, театр, концерты — вместе с невестой, а еще чаще без нее, например ко двору, куда ее не приглашают. Он по-прежнему общается со старыми возлюбленными: навещает мадам Бернард, его приглашает Юлия фон Крюденер, а графиня Шлабрендорф, которая, узнав о помолвке, заболела, быстро взяла себя в руки и попыталась из руин любви построить дружбу, сблизившись с молодой невестой, не ведающей, видимо, ревности: любое душевное движение подобного рода превращается у Каролины тотчас в чувство неполноценности, в письмах звучат ее благородные мечты о самоотречении, о готовности уступить место подле возлюбленного более достойной.
В отличие от первого недолгого пребывания в Берлине Жан-Поль теперь чаще соприкасается со светочами духа, обитающими здесь, преимущественно с членами «новой секты» романтиков, чей центр переместился из Йены в Берлин. Между одиночкой и группой устанавливается перемирие, которое выглядит почти как союз, но им отнюдь не является. О Тике, зло высмеявшем жеманность Жан-Поля в сатирическом видении «Страшный суд», он еще в августе высказался следующим образом: «До сих пор я невозмутимо сидел здесь, раскрыв крокодилью пасть для всех мошек и всего, что жалит и сосет; но когда они кусают слишком сильно, я защелкиваю пасть». А уже в октябре он напишет о дружеском общении с Тиком, Бернгарди и другими интеллектуалами из школы романтиков.
