Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Они совершили еще одно совместное путешествие — в Дрезден, где мнимая дружба перешла в антипатию, так как только сейчас он заметил ее аристократическую спесь по отношению ко всему «низкому», и связь с ней окончательно надоела ему. «Ах, у меня нет никакой свободы, в этом все дело… Впредь я никогда не буду путешествовать иначе как пешком и один». Эмилия уезжает в Шотландию и позднее выходит замуж за мекленбургского арендатора. В течение многих лет он еще пишет ей цветистые письма, по которым видно, что сказать ей ему нечего. Похождение с аристократкой (не последнее) опять кончается признанием, что она не соответствует его мечтам.
Но то, что он называл мечтами, — это, собственно, жизненный план, которым он руководствуется. Всегда кажется, будто он плавает в чувствах — но плывет он к определенной цели. Он часто отмечал как чудо, что вымыслы его книг становятся фактами его жизни, но не видит, что сам творит чудо, превращая свои желания в действительность. Он всегда точно знает, чего хочет, и это-то и делает его жизнь столь привлекательной, но и при всей рационалистичности — жутковатой. Ни случайность, ни нищета, ни богатство не могут сбить его с пути. Его удручает, что таковы лишь очень немногие люди. Он видит, что у них есть планы на неделю, на год, планы дел, но нет планов жизни. «Бесцельно бредут люди по дороге жизни, случай, нужда, страсть толкают их к чему-то, а они мнят, что это и есть их цель; золото и почетные медали всю жизнь увлекают человека на дно, и оболочка его умирает, а душа так и не узнала полета». Он сетовал на «тупость человеческих желаний» и хотел бы украсить кладбища «всеобщей эпитафией»: «Тут покоятся существа, не ведавшие, чего они хотели».
Это он написал госпоже фон Берлепш уже в начале их отношений, и она согласилась с ним, не подозревая, что и сама, подобно другим, станет жертвой его жизненного плана. Не будем утверждать, что он действовал сознательно: в сущности, все эти знатные дамы не более чем материал для его «кардинального романа». Все похождения такого рода приходятся на время между началом и завершением работы над ним. Женщина значит для него то же, что перемена мест, где он живет и которые посещает в эти годы: он выбирает главным образом города-резиденции, чтобы завоевать их для своего «Титана». Исключение составляет один только Лейпциг: тут он потерпел неудачу. Но он скоро это понял.
Когда он вернулся из Дрездена, оказалось, что студент Самуэль удрал, прихватив кассу старшего брата. Теперь ничто больше не держит Жан-Поля в городе, чьи окрестности столь же плоски, как души его жителей. Торговый город ему не по вкусу, потому что ему отвратительны торговцы. Он любит мелкое бюргерство, как любят родину, и питает ненависть-любовь к аристократии как объекту своих романов и сатир. Так же как французские революционеры не знали, что результатом их борьбы станет господство дельцов, так и Жан-Поль не знал, что его преобразующий общество литературный труд пойдет на пользу людям, которых он в своем презрении едва замечает: на пользу «лавочникам», «меркантильным, сребролюбивым, эгоистичным душонкам» — буржуазии.
Странствия, которые он предпринимает еще из Лейпцига, в самом деле пешком и один, — это своего рода разведывательные вылазки. Он ищет новое местожительство. Ему нужны люди, которые «заставляют думать и стремиться достичь их уровня». У Лафонтена в Галле, у капельмейстера Райхардта в Гибихенштайне он их не находит, не находит он их и у Глейма в Хальберштадте. Остается, таким образом, Веймар. «В одном летнем сюртуке и с набитыми обувью и бельем сумками, без портпледа и вообще без всего» он — через Вайсенфельз, где гостит у родителей Новалиса, и через Йену, где обедает с Фихте и где Шиллер под предлогом мнимой болезни его не принимает, — идет в Веймар, где наносит визит Гёте и Виланду и празднует трогательную встречу с супругами Гердер.
У Виланда в Османштедте «мне, облаченному в насквозь продуваемую летнюю одежду, пришлось из-за ужасного холода надеть его сюртук… и я бродил по дому, как старик. Да ниспошлет бог каждому поэту такую ловкую, приветливую, стойкую, снисходительную и услужливую, простодушную и чистосердечную жену. Когда в „Рейхсанцайгере“ было написано о вызываемой простудой дизентерии, она из предосторожности принесла мне теплые носки… У его незамужних и вдовых дочерей прекрасные сердца, но вот лицами они не удались… Днем она предложила мужу (а он утверждает, что утром сам уже думал об этом), чтобы я жил в доме напротив… а у них столовался (за деньги); он сказал, я вселяю в него новую жизнь и все меня любят — конечно, потому что я их веселю и потому что такую семью нельзя не любить. Я обещал в Веймаре подумать. Но это не годится, потому что два поэта не могут постоянно общаться, потому что я не хочу надевать на себя цепь, будь она выкована даже из благоуханий на бледном огне луны, и потому что я уверен: находись в этом обществе, я при своем одиночестве в конце концов женюсь на одной из его дочерей, а это противоречит моему плану».
И он снял себе квартиру в городе, на западной стороне рыночной площади, на углу Виндишенгассе, у шорных дел мастера Кинхольца.
«Эх, и развернемся же мы тут! Ну а потом, милая моя судьба, не выгоняй меня больше, привяжи к жене и стулу и приведи к покою, которого я всегда так избегал».
26
СОЮЗ ПРАВДЫ И ЛЮБВИ
В 1799 году в гамбургском журнале «Дух времени» появились анонимные «Заметки о Веймаре»; автор — бывший монах и будущий профессор философии Йозеф Рюккерт. О Жан-Поле этот всезнайка рассказывает так: «Жан-Поль Рихтер, сей знаменитый писатель с двумя головами, одна из которых наделена лицом херувима, другая — сатира, лишь с недавних пор разгуливает на веймарских тучных поэтических нивах. Видно, свободная и прекрасная муза этой местности своим пением увлекла его сюда с шумной Лейпцигской ярмарки, где он прежде обретался. Рихтер — уроженец Гофа, там он в раннем возрасте некоторое время подвизался в качестве домашнего учителя, там же его гений, развиваясь не в самых благоприятных условиях, наконец взмыл орлом перед изумленными очами мира. Этим взлетом, благодаря которому его узнали и признали, был „Геспер“. В предшествующих его сочинениях никто не разобрался. На внешности этого странного человека четко отпечатан его дух. Выразительное лицо отражает смесь остроумнейшей веселости и зоркости ко всему смешному. В его всегда полных живейшего интереса глазах переливается и сверкает тот высокий, одухотворенный огонь и жизнь, то духовное упоение, которые захватывают нас в его сочинениях. Все его существо — сплошная душа. Его речи столь же остроумны и причудливы, как его книги… Работа для него — наслаждение, праздник духа, от которого он отрывается с трудом! Его любознательный ум методично изучал разнообразные науки; и до сих пор еще Жан-Поль ежедневно с величайшим вниманием читает все, что попадется под руки, начиная от Гёте, его кумира, до лейпцигского адресного календаря, и делает выписки, которых у него с юности накопились горы… Прилежно и с превеликим интересом Рихтер изучает наряду с книгами и человека. Он часто погружается в шум жизни, появляется в общественных местах, на веселых пирушках, смешивается с толпой и молча, острым и зорким взглядом наблюдает ее житье-бытье. Скоро он обручится с некой фройляйн Гильдбургхаузен, с родственной, говорят, ему душой».
Многое здесь так же неверно, как неверно указано место рождения Жан-Поля, но кое-что подмечено метко, и фройляйн Гильдбургхаузен на самом деле существует. То, что из помолвки ничего не получится, журналист знать не мог.
Виланд, перебравшийся из расточительного Веймара, где жизнь дорога, в сельский Оманштедт, высказался скептически о переезде Рихтера в Веймар: «Не представляю себе, как он… при его детской наивности и невинности сможет долго выдержать… среди всех этих разнообразных веймарских обитателей. Он общительнейший человек и рассматривает всех людей как своих братьев и сестер. Посмотрим, как он поладит с ними».
Сам Жан-Поль не испытывает подобной озабоченности. Он знает, что Гердеры (всей семьей) и Кальбы (госпожа) с нетерпением ждут его и что и для многих других он желанный гость. Его скоро начинают ценить здесь не только как остроумца и расположенного к людям человека, которого легко растрогать, но и как страстного спорщика, не считающегося ни со священными особами, ни с общепринятыми мнениями. Однажды он начал за столом втолковывать Гёте, вынудив того в молчаливой ярости четверть часа крутить тарелку, что вдохновение, якобы необходимое для того, чтобы писать, — «дурацкая болтовня, ему, Жан-Полю, достаточно выпить кофе, чтобы с ходу сочинить такое, что восхитит весь христианский мир»; Шиллеру он разъясняет, что воплотить на театральной сцене подлинно поэтические характеры вообще немыслимо; а Виланда ужасает суждением о древних греках, объявив их искусство «игрой в красоту». Мнения о нем колеблются — от «смешон» до «опасен»
