Александр Богданов - Тайны пропавшей цивилизации
Королевским указом от 31 марта 1492 года всем иудеям повелевалось креститься или оставить Испанию. Стон и плач наполнил иудейские жилища. Белое солнце выжигало колонны, двигавшиеся к сборным пунктам в Картахене, Валенсии, Барселоне, Кадиксе…
Люди умирали на горячем воздухе, не достигнув даже места отправки. Павших духом ободряли раввины и подгоняли непрерывные удары монотонных барабанов. Бум, бум, бум — разносилось по знойной каменной пустыне…
А так как приверженцев старой религии было в Испании много, то число изгнанных исчислялось сотнями тысяч. Пережившие испытания (более 20 тысяч человек скончались в дороге) попали в Алжир, Францию, Италию, Голландию, Турцию и в другие страны.
Вся Европа была потрясена безумным поступком испанских правителей. Почти все европейские владетели и даже парижский парламент порицали шаг Фердинанда, а султан Баязет сказал про него: «Как можно назвать испанского короля Фердинанда умным правителем, его, который разорил свою страну и обогатил нашу!»
Христиане победили, и над Европой на несколько столетий нависла «новая культура» — христианская. Еще раз вспомним Лосева, четко определившего квинтэссенцию христианской культуры: «Есть Демиург, Творец, только он велик. В нем абсолютная красота. Все остальное — дело его рук. Все твари Божий».
Запылали костры из книг. Как вы думаете, какие книги они жгли? Они жгли ИСТОРИЧЕСКИЕ книги! Книги, в которых описывалась земная жизнь до катастрофы. И жгли не только в Европе, а по всему миру. Мы можем только догадываться, судя по уцелевшим отрывкам, какие познания, какие сведения о мире до катастрофы могли содержать рукописи, уничтоженные в Мексике ревностным епископом де Ланда. Из всех обширных библиотек Карфагена уцелело только одно-единственное произведение, которое было переведено на латинский язык. А где знаменитая александрийская библиотека? История отныне будет писаться по Христу.
Западная Европа со стоном прогнулась под «культурой» христианства, но сопротивлялась, как могла, многие века: смеялся гомерическим смехом обжора Гаргантюа, показал религиозным гонителям свой розовый зад Тиль Уленшпигель, Даниэль Дефо на примере своего Робинсона Крейцнера (Крузо) учил иудеев философскому отношению к жизни: да, я один на острове, я потерял все, но я ЖИВ! Лессинговский Натан Мудрый взывал к религиозной терпимости и гуманности. Шекспир возмущался устами Шейлока: «…Да, я — жид. Да разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве не та же самая пища насыщает его, разве не то же оружие ранит его, разве он не подвержен тем же недугам, разве не те же лекар-,ства исцеляют его, разве не согревают и не студят его те же лето и зима, как и христианина? Если нас уколоть — разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать — разве мы не смеемся? Если нас отравить — разве мы не умираем?»
Гамлет мучился вопросом: быть или не быть существующему злу — «униженьям века»; что нужно предпринять: умереть? забыться? «смириться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье?»
Грянули звуки реквиема Моцарта. Впервые звучал реквием, посвященный не частной смерти, а тысячам и тысячам замученным.
Именно в то время родилась полная нот безысходности философия Баруха Бенедикта Спинозы: «Свобода — это осознанная необходимость». Сын своего народа и своей эпохи даже в этом определении. Мне горько за все человечество, если ему пришлось дать свободе именно такое определение. Оно больше подходит понятию дисциплина. Свобода — это в первую очередь возможность жить так, как ты хочешь. А чем она ограничена — это уже второй вопрос.
«Вооружившись стоицизмом, иудей надел маску презрения и безразличия к агрессивной ненависти, насилию противопоставил хитрость и долготерпение. Терпеливость, воспринятая как "бесконечное вместилище страданий", и составляла секрет успехов иудея, где бы он ни обосновался» (Рафаэль Сабатини, историк).
Однако необходимо заметить, что в восточной Европе (в Италии, к примеру) нравы христиан были более спокойны, и развитие наук, искусств там проходило относительно благоприятно, даже несмотря на Савонаролу (этот хотя бы жег безнравственные, по его мнению, произведения искусства, а не Людей). Про итальянскую живопись можно сказать, что христианство в ней не подавляет искусство, скорее наоборот — служит искусству. В испанской же живописи все наоборот: искусство ради христианства.
Более того, многие христиане неодобрительно отнеслись к жестокостям испанских единоверцев. Величайший авторитет того времени итальянский ученый с мировой славой Леонардо да Винчи создает портрет молодой женщины, сидящей на фоне огромного ущелья, гигантской трещины в земле. В то время у многих художников фоном служило ущелье как символ недавней катастрофы, разделившей людей на два лагеря. И там же, где-нибудь на дальнем плане, вы обязательно увидите силуэт христианской церкви.[12]
Мона Лиза одета не просто в скорбные, а в скорбные иудейские одежды, как и положено одеваться верующей еврейской женщине, соблюдающей традицию. Волосы распущены — символ горя. Если увеличить изображение, то отчетливо будут видны кровавые ниточки лопнувших сосудов на заплаканных глазах. И неизменная полуулыбка в уголках рта.
Существует предположение, что Джоконда — «зашифрованный» автопортрет молодого Леонардо. Похоже на правду. Думаю, что таким образом художник хотел выразить свое отношение к событиям. Современники его прекрасно понимали. Для нынешних же поколений улыбка Моны Лизы стала загадкой, хотя до сих пор люди помнят, что «что-то там именно в улыбке кроется».
Опять сошлюсь на слова моего знакомого раввина: «Если хотите знать, наша фирменная, непостижимая (куда там всяким Джокондам) "улыбка-не-смотря-ни-на-что с грустными глазами" — это, пожалуй, самое сильное и точное отображение нашей вечной (и вечно молодой) мудрости. Никогда, ничто и никто не смог стереть это несравненное выражение с наших лиц, оно — наш с вами общий "Символ Веры"».
Этот период в искусстве принято называть Возрождением. Да побойтесь Бога, что можно возрождать там, где ничего не умирало? История там шла своим обычным ходом, без насилия. Слово «возрождение» совершенно не выражает сути того, что случилось в истории. И вообще, «эпоху» создали искусствоведы XX века.
А ргоро: Первым, кто употребил термин «ренессанс», был французский историк Жюль Мишле (1798–1874), который назвал так седьмой том своей «Истории Франции». Речь шла только о Франции, о ее духовном возрождении после трагических войн Наполеона, приведших Францию к поражениям и унижениям. Термин «ренессанс» понравился швейцарскому ученому Якобу Буркхардту. И он применил его по отношению уже к другой стране — Италии, назвав свой труд «Культура Ренессанса в Италии» (обратите внимание на год: 1860). Ни о каком возрождении как о всеевропейском культурном явлении и речи не шло! И только в XX веке искусствоведы доведут слово «ренессанс» до уровня термина и «раскрутят» до картины якобы всеобщей западной коллективной концепции культурного развития Европы.
Ранее о возрождении как об эпохе не говорилось. По сути, с введением в обиход понятия «эпоха Возрождения» была искажена картина протекания событий (кому это было на руку — понятно). Старые ценности не возрождали, а ни на минуту не прекращали бороться за них. Грядущая эпоха буржуа утверждала свои ценности. Это были обычные для нормального человека гуманитарные ценности, несовместимые с христианскими представлениями о мире, месте и роли человека на Земле. Гражданская культура вытесняла христианскую. Верно и то, что античная культура тоже базировалась на гуманитарных ценностях, но «точка отсчета» была другая. Античность рассматривала человека как равноправную часть мироздания. Определяющим было слово «гармония». В новобуржуазной культуре — «величие человека».
Думаю, даже очень упрямому искусствоведу не придет в голову утверждать, что ренессанс — это продолжение античной культуры. Вспять историческому прогрессу ничто на земле идти не может, это — аксиома. Поэтому нужно говорить не о возрождении, а о Великом противостоянии, отраженном в искусствах.
Вспомним, что реакцией на события в Испании стало народное движение (которое мы без всякого на то основания называем первой буржуазной революцией) в Нидерландах, выступивших, как сказано в БЭС, «против крайностей испанского режима». Прогресс не может остановить ничто. Многонациональная по составу, лежащая у моря торговая Голландия как раз и стала одной из тех стран, которые дали толчок к выходу на первый план достоинства человека как венца промысла божьего. На смену «мрачному средневековью» приходит эстетика буржуазной, или гражданской культуры.
Квинтэссенция этой культуры выражена в словах Людвига Фейербаха (нам, выросшим в советские времена, они известны из монолога горьковского Сатина в пьесе «На дне»):
