Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля
Я кивнул.
— Вы сейчас, должно быть, очень странно себя ощущаете, — продолжал Блэк. — Счастливы и удручены одновременно, верно? Счастливы, потому что Париж снова свободен. Удручены, потому что его сдала ваша страна.
Я покачал головой.
— Ни то ни другое, — сказал я.
Блэк испытующе глянул на меня:
— Хорошо, оставим это. Выпьем-ка лучше коньяку.
Он достал из ящика комода бутылку. Я взглянул на этикетку:
— Разве этот коньяк не для особо важных клиентов вроде Купера?
— Теперь уже нет, — объяснил Блэк. — С тех пор как Париж освобожден, нет. Будем пить сами. Для Купера у нас есть «Реми Марте». А мы будем пить другой, лет на сорок постарше. Он налил. — Скоро опять будем получать из Франции настоящий хороший коньяк. Если, конечно, немцы не успели его предварительно конфисковать. Как вы думаете, французы кое-что сумели припрятать?
— Думаю, да, — сказал я. — Немцы не слишком разбираются в коньяке.
— А в чем тогда они вообще разбираются?
— В войне. В работе. И в послушании.
— И на этом основании трубят о себе как о высшей расе господ?
— Да, — ответил я. — Потому что таковыми не являются. Чтобы стать господствующей расой, одной только тяги к тирании мало. Тирания еще не означает авторитет.
Коньяк был мягок, как бархат. Его благоухание вскоре разлилось по всей комнате.
— По случаю такого торжественного дня я запрошу с Купера на пять тысяч больше, — заявил Блэк. — Кончилось время пресмыкательства! Париж снова свободен! Еще немного — и мы опять будем делать там закупки. А я там знаю парочку Моне, да и нескольких Сезаннов… — Глаза его заблестели. — Это будет очень недорого. Цены в Европе вообще гораздо ниже здешних. Надо только первым поспеть. И лучше всего просто прихватить с собой чемоданчик с долларами. Наличные куда более вожделенная вещь, чем какой-то там чек; да и расслабляют быстрее. Особенно французов. Как вы насчет второй рюмки?
— С удовольствием, — сказал я. — Думаю, придется еще некоторое время подождать, прежде чем можно будет отправиться во Францию.
— Этого никто не знает. Но крах может наступить в любую минуту.
Реджинальд Блэк продал второго Дега без всякого фейерверка, вроде того что мы устроили в прошлый раз. И без обещанной наценки пять тысяч долларов за освобождение Парижа. Купер с легкостью разбил его, заявив, что через приятелей уже завязал контакты с французскими антикварами. Вероятно, это был блеф, но Блэк не то чтобы на него купился — скорее продал просто потому, что надеялся вскоре получить из Парижа пополнение. К тому же он полагал, что на некоторое время цены, возможно, слегка упадут.
— Есть еще все-таки Бог на свете! — сказал Александр Сильвер, когда я под вечер проходил мимо его магазина. — И можно снова в него верить. Париж свободен! Похоже, варварам не удастся подмять под себя весь мир. По случаю такого торжественного дня мы закрываемся на два часа раньше и идем ужинать в «Вуазан». Пойдемте с нами, господин Зоммер! Как вы себя сейчас чувствуете? Как немец, наверное, плоховато, да? Зато как еврей — свободным человеком, верно?
— Как гражданин мира еще свободней. — Я чуть было не забыл, что я еврей по паспорту.
— Тогда пойдемте ужинать. Мой брат тоже будет. И даже шиксу свою приведет.
— Что?
— Он мне клятвенно пообещал, что на ней не женится! Слово чести! Разумеется, это в корне меняет дело. Не то чтобы в лучшую, но в более светскую сторону.
— И вы ему верите?
Александр Сильвер на секунду опешил:
— Вы хотите сказать, что, когда дело касается чувств, ничему верить нельзя? Наверное, вы правы. Однако опасность лучше не упускать из виду. Тогда легче держать ее под контролем. Верно?
— Верно, — подтвердил я.
— Так вы пойдете? На закуску возьмем паштет из гусиной печенки.
— Не искушайте меня понапрасну. Я сегодня не могу.
Сильвер посмотрел на меня с удивлением:
— Вы что, тоже влюбились, как Арнольд?
Я покачал головой:
— Просто у меня сегодня встреча.
— Уж не с господином Реджинальдом Блэком?
Я рассмеялся:
— Да нет же, господин Александр.
— Тогда хорошо. Между этими двумя полюсами — между бизнесом и любовью — вы в относительной безопасности.
Чем ближе к вечеру, тем сильнее я чувствовал в себе какую-то нежную преграду. Я старался как можно меньше думать о Марии Фиоле и заметил, что это мне удается легко, словно подсознательно хотел вытеснить ее из своей жизни. Около гостиницы меня подозвал к себе весьма возбужденный зеленщик из Каннобио.
— Господин Зоммер! Великолепная возможность! — Он держал в руках несколько лилий. — Белые лилии! Почти задаром! Вы только взгляните!
Я покачал головой:
— Это цветы для покойников, Эмилио.
— Только не летом! Только в ноябре! В День поминовения усопших! Весной это пасхальные цветы. А летом — знак чистоты и целомудрия. Они очень дешевые!
Должно быть, Эмилио получил очередную крупную партию из какого-нибудь похоронного бюро. У него имелись еще белые хризантемы и несколько белых орхидей. Он протянул мне одну из них, действительно очень красивую.
— С этим вы произведете неизгладимое впечатление как кавалер и донжуан. Кто еще в наши дни дарит орхидеи? Вы только взгляните! Они же как спящие белые бабочки!
Я ошарашенно глянул на него.
— Белизна, какая бывает только в сумерках у гардений, — продолжал Эмилио.
— Хватит, Эмилио, — сказал я. — Иначе я уступлю.
Эмилио был сегодня в ударе.
— Часто уступать не стоит! — воскликнул он, добавляя вторую орхидею к первой. — В этом наша сила! Смотрите, какая красота, особенно для прекрасной дамы, с которой вы иногда гуляете. Ей очень пойдут орхидеи!
— Ее сейчас нет в Нью-Йорке.
— Какая жалость! А кроме нее? Разве у вас нет замены? Вы должны праздновать, ведь Париж взят!
«Цветами для мертвых? — подумал я. — Какая оригинальная идея!»
— Возьмите одну просто для себя, — приставал Эмилио. — Орхидеи стоят от трех до четырех недель! За это время вся Франция будет наша!
— Вы считаете?
— Конечно! Рим уже свободен, теперь вот и Париж! Сейчас дело быстро пойдет. Очень быстро!
«Очень быстро», — подумал я и вдруг, к своему изумлению, ощутил внутри острый укол, от которого даже перехватило дыхание.
— Да, конечно, — пробормотал я. — Теперь, наверное, все пойдет очень быстро.
В каком-то странном замешательстве я пошел дальше. Казалось, у меня отняли что-то, что, в сущности, мне даже и не принадлежало, — то ли знамя, то ли солнечное, хотя и в облаках, небо, сверкнувшее над головой прежде, чем я успел протянуть к нему руку.
Феликс О’Брайен, сменный портье, стоял, небрежно прислонившись к двери.
— Вас там ждут, — доложил он мне.
Я почувствовал, как забилось мое сердце, и поспешил в холл. Я надеялся увидеть Марию Фиолу, но это был Лахман, который, сияя, кинулся ко мне.
— Я отделался от пуэрториканки! — объявил он, запыхавшись.
— Я нашел другую! Блондинка, с Миссисипи. Настоящая богиня Германия, крупная, пышнотелая, роскошна плоть!
— Германия? — переспросил я.
Он смущенно хихикнул:
— В любви национальность — дело второстепенное, Людвиг. Разумеется, она американка. Но, возможно, немецкого происхождения. Ну и что? На безрыбье и рак — рыба.
— В Германии тебя за это отправили бы в газовую камеру.
— Мы в Америке, в свободной стране! Ты пойми, для меня это спасение! Я же засохну без любви! Пуэрториканка только водила меня за нос. И обходилась мне, особенно вместе с ее сутенером, слишком дорого. Прокормить ее сожителя-мексиканца — да столько четок и иконок в Нью-Йорке просто не продашь! Я был на грани банкротства.
— Париж взят.
— Что? — переспросил он рассеянно. — Ах да, Париж, ну конечно! Правда, пройдет еще несколько лет, прежде чем немцы уберутся из Франции. А потом еще в Германии будут продолжать сражаться. Это единственное, что они умеют. Уж мне ли не знать. Нет, Людвиг, ждать бесполезно. Я старею с каждым днем. Такую светловолосую валькирию, конечно, завоевать непросто, но тут хоть есть надежда…
— Курт, очнись! — сказал я. — Если она и вправду так хороша, с какой стати она именно на тебя должна клюнуть?
— У нее одно плечо ниже другого, — объяснил Лахман. — Это из-за горба, но очень маленького. Его и не видно почти, но она-то о нем знает. И стесняется. При этом груди у нее будто мраморные, а зад — чистый сахар! Она работает кассиршей в кино на Сорок четвертой улице. Так что если захочешь в кино, тебе это будет даром.
— Спасибо, — сказал я. — Я в кино хожу редко. Так ты, значит, счастлив?
Физиономия Лахмана скривилась, глаза увлажнились.
— Счастлив? — переспросил он. — Что за словечко для эмигранта? Эмигрант счастлив не бывает. Мы прокляты на вечные скитания. Мы всем чужие. Обратно нам дороги нет, а здесь нас только терпят. Ужасно, особенно если тебя преследуют демоны твоих инстинктов!
