Иван Забелин - Расцвет русского могущества
Геродот есть древнейший, самый полный и, можно сказать, единственный свидетель о вудинах. Относительно достоверности каждое его слово – золото. Если бы он ошибся, то его ошибку необходимо было проверить с показаниями других писателей, живших после него. К таким писателям принадлежит самый обстоятельный географ II века Птолемей. Он, однако, вовсе не говорит о вудинах как о народе великом в смысле многолюдства. Он сказывает только, что внутри нашей страны живут два великих народа, алауны-скифы и амаксобы. Он показывает иные имена на том месте, где жили вудины, по Геродоту. В позднейших свидетельствах амаксобы превращаются в мордию и moxel, что указывает на мордву и мокшу, т. е. тех же родственников вудинам. Птолемей указывает только незначительный народец водины вблизи Карпат. Но он говорит, что Борисфен-Днепр выходит из горы Вудинской и показывает эту гору под 58-м градусом долготы и 55-м широты, на 13 градусов восточнее и на один градус южнее устьев Вислы, что как раз приходится на нашу Алаунскую возвышенность, откуда действительно и течет Днепр. Алаун-гору Птолемей ставит на 41/2 градуса восточнее Вудин-горы. Эти свидетельства Птолемея приносят к ошибке Геродота только новое показание, что именем вудинов называлась возвышенность, с которой падает Днепр, что, стало быть, вудины обитали не только у верховьев Дона, по Геродоту, но и у верховьев Днепра, уже по Птолемею.
Послушаем, что говорят другие свидетели, предшественники Птолемея. Помпоний Мела повторяет Геродота. О нем Шафарик отмечает следующее: «Очевидно, что Мела списал Геродота и ошибочно, вместе с ним, поместил будинов между Доном и Волгой» (Славянские древности. Т. I, кн. 1. С. 309). Плиний (Плиний IV, гл. 12 и 26) делает то же самое, помещая вудинов между фиссагетами и василидами (скифами), т. е. на том самом месте, где их поселяет Геродот, говорящий, что за царскими скифами выше жили вудины, а потом еще выше фиссагеты. «Внутри земель, – говорит Плиний, – после тавров встречаются авхаты, у которых Гипанис (Южный Буг) берет свое начало; невры, у которых берет начало Борисфен-Днепр, гелоны, фиссагеты, будины, василиды и агафирсы с синими волосами, потом антропофаги». Плиний, как и Птолемей, нисколько не противореча Геродоту, дает опять новое сведение, что Днепр течет из земли невров. Это самое повторяет Аммиан Марцеллин, писатель IV века, сказывая (кн. XXII), что «вблизи Каркинитского залива обрисовывается течение Днепра, что рожденный в горах невров, мощный со своего верховья и увеличенный еще стечением многих рек, Днепр низвергается в воды Евксина». В другом месте (кн. XXXI, гл. 2) он говорит: «В безграничных пустынях Скифии (выше сарматов) живут аланы, получившие свое наименование от гор. Между этими народами в средине живут невры в соседстве с крутыми (обледенелыми) скалами… за ними живут будины и гелоны, затем агафирсы, далее меланхлены и антропофаги». Маркиан Гераклейский, современник Аммиана Марцеллина, показывает, что Днепр течет из страны скифов-аланов.
Вот свидетели, писавшие спустя 600 и более лет после Геродота. Но ни один из них не противоречит его показанию; напротив, каждый идет по его следу и только сокращает его. Все они, однако, прибавляют новое сведение, что на истоках Днепра невры и вудины соприкасались жилищами. Этим вполне подтверждается и сказание Геродота о переходе невров в землю вудинов и указывается самое место, верховья Днепра, где этот переход мог происходить, причем ничто не мешает предполагать даже переход славян-невров и в земли новгородской води. Поселения вудинов, таким образом, распространяются по направлению от изворота Дона к Финскому заливу, и это правдивее всего обозначает границы древнейшего финского населения в северо-восточной половине нашей страны.
Геродот показал, что Неврида начиналась от истоков Днестра, что с нею граничили скифы-пахари, которые, по его же указаниям, простирались почти до Киева. О дальнейшем пространстве Невриды к северу и западу он ничего не говорит, как не говорит и о дальнейших землях вудинов на запад и восток от изворота Дона. Он идет к Уральскому хребту и по этой только дороге описывает встречающиеся народы. Помня его слова о великом по многолюдству народе вудинах и прилагая их к существующей теперь этнографии, невозможно думать ни о каком другом племени, как о древней мордве, мещере, муроме, мери, веси и даже новгородской води. В свое время это был действительно великий многолюдный народ, в земли которого у Верхнего Днепра перешли невры-славяне и век за веком оттеснили его глубже к северо-востоку за Волгу и Оку.
Во всяком случае, мы никак не можем согласиться со словами Шафарика, что, «судя по вышеприведенным свидетельствам, нет будто бы сомнения, что великий и многолюдный народ будины занимал когда-то жилищами своими всю нынешнюю Волынь и Белоруссию». По Геродоту, именно на этих местах жили на Волыни скифы-пахари, а в Белоруссии невры. Маленькое Птолемеево племя водины жило у Карпат наряду с певкинами (Буковина), бастернами (Быстрица), карпианами (хорватами).
Рассказ о походе Дария, может быть, баснословный, нисколько не изменяет геродотовской этнографии, ибо она написана для изображения Скифии и ее границ, а вовсе не по случаю только похода. Невероятной кажется длина походного пути. Но если Дарий из Персии пришел к Дунаю, то очень легко мог пройти по степям и к Дону, и тем более легко, что в то время это была очень торная, торговая, всем известная дорога к Уральскому хребту. В X веке от устья Дуная до Саркела на Дону вблизи Волги считалось 60 дней пути. Немудрено, что и во времена Дария до тех же мест считались те же 60 дней, о которых пишет Геродот.
Несмотря на то что труд Шафарика пользуется великим авторитетом и представляет в своем роде целую энциклопедию по славянской древности, мы все-таки должны сказать, что его изыскания по этнографии Русской равнины очень слабы. Здесь он больше, чем где-либо, руководствовался предубеждениями, например, против кочевников и принимал на слово, без поверки, разыскания немецких ученых. Но необходимо заметить, что ни для Шафарика, ни для немецких ученых Русская равнина не могла представлять столько интереса, чтобы посвящать ей всю ученую любовь относительно расследования ее древнейшей истории. Это дело в полном смысле русское и должно принадлежать русским ученым. А русские ученые, даже передовые историки, к сожалению, чуть ли не презирают всю нашу доваряжскую древность. Г. Костомаров (Русская старина. 1877. № 1), по подобию Шлецера, уверяет, например, что из тех показаний древних и средневековых писателей о нашей стране, какие уже нам известны, ничего верного извлечь нельзя, все будут только вероятности, а от размножения вероятностей наука ничего-де не приобретает. Почтенный автор забывает, что историческая наука искони устраивается только на вероятностях и что каждая страница очень основательных исследований, даже о временах, очень нам близких, наполовину всегда состоит из вероятностей, более или менее оправданных критикой, а иногда и вовсе неудачных. Размножение вероятностей неизменно открывает путь и к настоящей истине. Развитию науки очень вредит не размножение вероятностей, а равнодушие к ее задачам, прикрываемое к тому же авторитетным шлецеровским решением, что дальше заученных истин ходить не следует. Затем, уверять, что мы знаем все, что говорили о нашей стране древние, невозможно. Мы знаем очень отрывочно, неполно и весьма поверхностно только то, что сообщили нам немецкие ученые и Шафарик. До сих пор сами мы еще не пускались в такие тяжкие разыскания, ибо наши руководители всякую подобную попытку встречают осуждением и даже посмеянием. У нас, например, нет не только хорошей, но и никакой исторической географии нашей страны, а между тем нам необходимо же рассуждать и о черных болгарах, и о будинах, с которыми мы блуждаем, переселяя их с места на место, как кому понадобится. Если бы была собрана из первичных источников древняя география страны, то многие исследования, как совсем излишние, не появились бы и на свет. В нашей исторической науке не существует именно того, что в изобилии существует у западной учености, – тех материковых исследований, без которых никогда не устроится и самая наука. Вот причина, почему мы так поверхностно и легко относимся и к доваряжской древности. Г. Костомаров всякое толкование свидетельств этой древности почитает произвольным, так они кажутся ему чуждыми и дикими для круга наших исторических познаний. «До какой степени все это произвольно, – говорит он, – можно видеть, например, из того, что упоминаемых Геродотом вудинов Шафарик считает славянами, предками нынешних белоруссов, и помещает в белорусских болотах, а г. Забелин видит в них мордву и вотяков, обитателей восточной полосы. В сущности, и тот и другой руководствуются своими субъективными соображениями, а результатом выходит, что наука все-таки не знает, что такое были вудины» (Русская старина. 1877. № 1. С. 176). Но для поверки подобного произвола существует судья-критика, а она-то в настоящем случае, обходя молчанием оценку так называемых ею произвольных толкований, что, конечно, требует труда, стремится только подвергнуть сомнению самое существо вопроса, стремится доказать, что изыскания о каких-либо вудинах, скифах, роксоланах и тому подобных предметах, в сущности, – игра, не стоящая свеч. Следуя твердо заученным понятиям нашей образованности о пустом русском месте в истории, почтенный автор никак не хочет принять в родство с русью и древних роксолан, говоря, что подобная мысль и ему приходила, когда он занимался древними народами, населявшими Русскую страну, но, всмотревшись беспристрастнее, он увидел «несостоятельность подобных предположений, основанных единственно (будто бы. – Примеч. авт.) на созвучии». И затем, через несколько страниц (С. 167 и 183) сам же уверяет, как важно, например, свидетельство Симеона Лагофета о древнем Россе, освободителе и прародителе руси. Это свидетельство, говорит он, «должно иметь для нашей истории первостепенную важность: оно служит доказательством, что руссы сами себя отнюдь не считали происходящими от недавних пришельцев, но, подобно многим древним народам, духовно жившим мифическими преданиями о своей старине, имели воображаемых (!) предков и родоначальников». Сколько же требуется пристрастия для того, чтобы заметить и без того очевидное сродство народного мифа, в глубине которого всегда лежит несомненная истина, с историческими несомненными свидетельствами о существовании целого народа с таким же именем, упоминаемого за несколько столетий прежде на тех же самых местах, где существовал и мифический, и исторический Росс. Конечно, это только вероятность, ибо никакого юридического документа и расписки на это мы нигде не найдем. Но историческая правда имеет свои основания, для которых юридический документ или писаное засвидетельствование еще не многое значит.
