Борис Горобец - Геологи шутят... И не шутят

Вот и физики тоже сегодня уже не в чести,
Прозябают в тоске, позабыв о деньгах и почете.
Их одна эмиграция может сегодня спасти,
Кто остался в Москве — вы по пальцам их всех перечтете.
Нету нынче в соседстве и лириков, как ни зови.
Не судите их строго — они виноваты едва ли.
Раньше не было секса — теперь не хватает любви,
Прежде не было Бога — теперь не хватает морали.
Не отыщешь пути во вчерашний распавшийся мир.
Где мы были вчера, там давно уже нет нас.
И, явясь во плоти, Гумилевым придуманный этнос
На обломках империи правит неправедный пир.
Не жалейте о них. Им сегодня — полушка — цена.
В городах этих черных, где смотрят старухи сурово,
Где один полукровка стремится зарезать другого,
И разборки ночные вершит в кабаках «крутизна».
Мы немногого стоили, судя по нынешним дням,
Где свободы короткой народ не удержит, беспутен.
От российской истории скоро останется нам
Лишь немецкая водка с наклейкою пестрой «Распутин».

Подполковник Трубятчинский, бывший сосед по каюте!
С кем делили сухарь и крутые встречали шторма.
Не качаться нам впредь в корабельном суровом уюте,
Где скрипят переборки и к небу взлетает корма…

Опрокиньте стакан, чтобы сердце зазря не болело,
Не кляните судьбу, обо всем не судите с плеча.
В зазеркалье у вас все вы пишете справа налево,
В иудейской пустыне нашли Вы последний причал.

Подполковник Трубятчинский — в прошлом надежда России,
Он сидит у окна, а в глазах его черных — тоска.
Позади океан ядовитый, пропитанный синью,
Впереди океан обожженного солнцем песка.

Подполковник Трубятчинский, что Вам мое утешенье?
Где бы ни жили мы и какое б ни пили вино,
Мы — один экипаж, все мы жертвы кораблекрушенья,
Наше старое судно ушло невозвратно на дно.

Подполковник Трубятчинский, моря соленого житель,
Как попасть Вы смогли в этот город безводный Арат?
Надевайте погоны, цепляйте медали на китель,
И — равненье на флаг! Наступает последний парад.

В тундре, сопках, тайге вы торите дороги
И по пояс почти измочалили ноги.
Забайкалье, Урал, Крым, Алтай, Якутия…
Вслед за вами росли города по России.
Сколько создано баз шахтам, приискам,
ГОКам! Потекли нефть и газ в трубы мощным потоком.
Так проходят года. Ну, а как же итоги?
Что осталось для вас? Лишь дороги, дороги…
Да и ваши находки России без толку —
За бугор все скачают наши «новые волки».
Вот у них все «по делу», все схвачено жестко:
Мерседесы, коттеджи, наряжены броско.
Прикормив тех, кто сверху, «зеленою травкой»,
За горлянку их держат смертельною хваткой.
Все сегодня для них — Гагры, Ницца и шопы.
Ты же снова в шурфах буквой «зю», кверху ж…
Век пахал — и паши! Что тебе перестройка?
Жизнь летит и летит русской взмыленной тройкой.

Брошены тропы и вычеркнут след,
Многих уж нет…
Съедены кони без всякой вины
Нету страны…
Мы, как в обломках, как в омуте мы
Погребены.

Мы жили, помнится, в то лето
Среди черемух и берёз.
Я был посредственный коллектор,
Но был талантливый завхоз.
От продовольственной проблемы
Я всех других спасал один
И сочинял я не поэмы,
А рафинад и керосин.
И с пожеланьями благими
Субботу каждую меня
Будили две геологини
И водружали на коня.
Тот конь плешивый, худородный,
От утра ветреного мерз.
На нем, голодном, я — голодный,
Покорно плыл в Змеиногорск.
Но с видом доблестным и смелым
Во всем таежнику под стать,
Въезжал я в город. Первым делом
Я хлеба должен был достать.
В то время с хлебом было трудно,
И у ларьков уже с утра
Галдели бабы многолюдно
И рудничная детвора.
Едва-едва тащилась кляча,
Сопя, разбрызгивая грязь,
А я ходил, по-детски клянча,
Врывался, взросло матерясь.
Старанья действовали слабо,
Но все ж, с горением внутри,
В столовой Золотопродснаба
Я добывал буханки три.
Но хлеба нужно было много,
И я за это отвечал.
Я шёл в райком. Я брал на бога.
Я кнутовищем в стол стучал.
Дивились там такому парню:
«Ну и способное дитя!»
И направление в пекарню
Мне секретарь давал, кряхтя.
Как распустившийся громила,
Грозя, что все перетрясу,
Я вырывал еще и мыло,
И вермишель, и колбасу.
Потом я шел и шел тропою.
Я сам навьючен был, как вол,
И в поводу я за собою
Коня навьюченного вел.
Я кашлял, мокрый и продутый.
Дышали звезды над листвой.
Сдавал я мыло и продукты
И падал в сено сам не свой.
Тонули запахи и звуки
И слышал я уже во сне,
Как чьи-то ласковые руки
Шнурки развязывали мне.

Нам от лозунгов громких тоскливо и мутно.
Вы с монтажкой в руках повстречайте хоть раз
После смены ночной долгожданное утро.
В солидоле и шламе стальные троса
Потаскайте хоть час, матерясь и взмокая.
Вот тогда и поймете, как нужно писать.
Грубовато? Что делать — работа такая.
Мы в Крымы приезжаем, как из-за границ.
Мы деньгами сорим — ради них что ль потели?
Подавай шашлыки, и вино, и девиц!
Ну, а деньги, нам деньги, простите, до фени.
Разве стоят они наших грязных трудов?
Разве стоят они, говоря без рисовки,
Наших долгих, постылых, полярных годов,
Что вколочены буром в полярные сопки.
Так-то, брат. Но уехать отсюда… Уволь.
Никакою ценой не измерить все это —
Край, что в душу Вползает к тебе исподволь,
Край надежных ребят и полночных рассветов.

Думаю, для многих свято
Все, что связано с Землей,
Нашей матерью родной.
Ни правительство, ни Ельцин,
Даже рыночный Освенцим
Не исправит нам привычки —
Не возьмем же мы в кавычки
Все, что найдено и снято,
Что для нас навечно свято
Вместе с жизнью полевой
И мечтою голубой.
Не забыть свои маршруты,
Стланик крепкий, словно путы,
Водопады и каньоны,
Свиты, пачки и разломы,
Штольни, скважины, канавы
И охотничьи забавы,
Жилы с золотом и без
И вокруг огромный лес,
Что зовется здесь тайгою, —
Не покрыть забвенья мглою.
В нас апрельская закваска.
Нету крепче поля связки.
Пусть сейчас мы не нужны.
Но с Землею мы дружны,
Как мифичные Антеи.
Мы сегодня — Прометеи:
Нашу печень рвут на части
Идиоты, что у власти,
Как стервятники-орлята…
С Днем геолога, ребята!

Ни аванса, ни зарплаты
(а на ж… уж заплаты).

Оболгана, извращена
Толпой политхамелеонов
Вчера — великая страна,
Сегодня — ад для миллионов.
Настало время для дельцов,
Страной торгующих открыто,
И для вальяжных молодцов
От президентского корыта.
А у людей, что без щита —
Мандата, блата или злата —
Удел печальный: нищета
На фоне общего разврата.

Ты что, мой друг, свистишь?
Мешает жить Париж?
Ты посмотри: вокруг тебя тайга.
Подбрось-ка дров в огонь,
Послушай, дорогой!
Он там, а ты у черта на рогах.
Здесь, как на Плас Пигаль,
Весельем надо лгать,
Тоской здесь никого не удивишь…
Монмартр у костра,
Сегодня, как вчера,
И перестань, не надо про Париж!
Немного подожди,
Потянутся дожди,
Отсюда никуда не улетишь.
Бистро здесь нет пока,
Чай вместо коньяка…
И перестань, не надо про Париж!

Закрыла горы мгла,
Подумай о делах,
И перестань, не надо про Париж…

Я — и грузчик, и завхоз, врач, метеоролог,
Я — и плотник, и радист, и чуть-чуть — геолог.

Начинает нефть свой род
С нефтематерных пород.
Была, значит, раньше лужа,
Замерзавшая в стужу.
Завелись в ней твари
Каждой штуки по паре.
Были там жуки, рыбешки,
Пауки, сороконожки,
Микромир и прочий сброд.
Словом, славный был народ.
Ели много, пили мало,
Так нагуливали сало,
Понимая, что они
для генезиса нужны.
Раз проворные рыбешки
Съели три сороконожки,
Клещ за сладенькую травку
У жука отбил козявку.
И представьте, так случилось —
Лужа кровью замутилась,
От поверхности до дна
Та война была страшна.
И, когда прошли три ночи,
Бог открыл на лужу очи,
Два побитых паука
Доедали червяка.
Горы трупов, нет народа,
Вонь от сероводорода.
Бог спустился к дну с совком
И присыпал грязь песком.
Так родились в смертной схватке
Материнские осадки.
А когда? — Зачем детали?
Лишь бы нефть они создали.
Нефтематерные свиты
Были сверху перекрыты,
Смяты в складки разных форм
По окраинам платформ.
Уплотнением породы
Отжимались нефть и воды.
Потекли, как с губки пена,
С нефтематерного тлена.
Бог поставил им ловушку
И захлопнул вдруг заглушку.
Начал нагнетать давленье —
Получил месторожденье.
Спрятал вглубь свое творенье.
Вот и все стихотворенье.